вдруг пришел на помощь, встал между ней и озверевшим мужчиной. Но лишь мгла – ленивая и равнодушная, отяжелевшая от сырости и ветра, – огромно ворочалась с боку на бок. И на самом деле всему внешнему миру было глубоко плевать на то, что сейчас произойдет с женщиной, давно потерявшей себя во мраке земных страданий.

Шахин схватил хлыст и размахнулся. Аелла едва успела спрятать лицо. Посыпались удар за ударом. Он бил ее вначале без разбора: куда попадет. Потом прицельно с оттягом, стараясь достать до самых интимных женских мест.

– Тварь! – визжал подполковник так, что под балконом стали собираться прохожие.

Аелла не сопротивлялась, а лишь просила смерть, чтобы та забрала ее. Он сорвал с нее одежду, бросил на пол и стал пинать по ногам и ягодицам, превращая их в сплошной синяк. Когда надоело бить, схватил за волосы и поволок по комнате. Но вдруг почувствовал прилив страсти. Даже сам удивился такому повороту. А потом понял, что просто любит так сильно, что готов убить. Он насиловал ее со звериной ненасытностью, выворачивая суставы и выдирая роскошные локоны. Но лицо не тронул. Что-то не давало ему искалечить ее внешность. От этого он еще больше впадал в ярость. Обессиленный, залитый собственными слезами, он уснул прямо на ней. Ухоженные ногти его даже во сне продолжали царапать паркетный пол гостиницы.

А утром он встанет перед ней на колени, попросит прощения и пригласит лучшего врача Амиса. Она простит его, еще туже затянув петлю тяжелейшей, патологической зависимости на его шее и посадит на цепь, точно пса.

Он будет ненавидеть себя и тех, кто хоть каким-то образом претендует на ее внимание.

Она закроет его в тюремные стены своих неземных прелестей и сделает послушным, но вместе с тем постоянно бунтующим рабом.

Глава 4

Сколько может длиться самая печальная песня земли? Столько, сколько длится сама земля, но она круглая, а потому песня бесконечна. Как только заканчивается последняя строка, исчезая на границе моря и солнца, так из-за гор вновь появляется начальная. Первая строка – еле слышно одиноким голосом потерявшегося ветерка, вторая – уже громче, а третью начинают подхватывать кроны деревьев, к ним присоединяются сверкающие ручьи. А на припеве вступают реки, неся ледяную глубь своих вод в долину. В такт колыхаются травы и кусты, сгибаясь под тяжестью скорби. Срываются с ветвей плоды, бессильно ударяя кулаками о землю. Просыпаются камни от мала до велика и смотрят вопросительно в небо, покрываясь росой. Чернеет воздух. Протяжно стонет и само Черное море, стараясь вытереть слезы у земли своей соленой ладонью.

Нож в спину.

Стань глиной.

Прахом стань на воде.

Где ты, Русия, где?!

В небе Бог высóко,

Русия далéко.

Черное, Черное море

Во все мое горе.

Бог страшно высок и безучастен. Нет и защитника. Человек видит лишь свою бесприютную тень, бесшумно скользящую уродливым призраком по осколкам посуды, по разбитой и сломанной домашней утвари, по павшему скоту, по обугленным стенам жилища. Человек говорит с тенью, как с последним живым существом, не чувствуя своего сердца, не ощущая плоти. Говорит и не узнает тембр собственного голоса, словно это не он, а кто-то, пришедший из другого мира. И тень отвечает, то удлиняясь, то падая сломленным стволом, то сливаясь с погибшими вещами. Когда-то человек видел в каждом предмете Бога, разговаривал с ним, о чем-то просил или жаловался. Теперь в ушах лишь звук, взявшийся непонятно откуда.

Дом брошен.

Не скошен

Зелен луг за рекой.

Глубоко, глубоко

Сердце прогорело,

Солнце мое село.

Черная, черная тина.

Ни жены, ни сына.

Остается одно: либо сгинуть, наложив на себя руки, либо стать тем, кого еще совсем недавно презирал, боялся и считал последним отбросом мира. Преступить черту, за которой нет совести и чести. Нет любви, а значит, и добродетели. Отдать себя во власть сатаны. Стать его слугой. Переплавить отчаяние в равнодушие и жесткость. Выжечь каленым железом сострадание и жалость.

Вон горы —

Стань вором,

Спрячься в темный грот.

Бог тебя не найдет.

Богу в царстве белом

До тебя нет дела.

Черные, черные ночи.

Спит под камнем дочерь.

Но страдания людские придуманы Богом для того, чтобы перерождались души. И в этом огне становились крепче и сильнее. Только смерть открывает путь для появления на свет новой жизни. Невозможно отнять у того, кто ничего не имеет. Нельзя убить сны и память – они нематериальны. Но именно из них возникает дух, созидающий материю. И этот круговорот вечен, как нет конца у земли. Она круглая и замкнутая, а значит, все дороги рано или поздно сойдутся.

Ахмет Челик, сидя на плоском валуне, наблюдал закат. В кривое, раскаленное солнце, как изогнутый зуб кобры в трепещущую плоть, медленно входил пик неизвестной горы. Со стороны моря ветер подкидывал запах водорослей с примесью тошнотной гари. Капитан не оборачивался, он словно закрывался и не хотел думать о прошедшем дне. Не хотел никого видеть: ни солдат, ни наемников, ни греческого села, ни самого Карадюмака Шахина. В голове бредово переплетались слова Шахина и эллинские мифы, крики солдат и колыбельная матери, детский плач и рокот самолетного двигателя. Почему вдруг на ум пришел миф о герое, который на охоте вдруг стал превращаться в оленя? Ни имени героя, ни имени богини Челик, хоть убей, не помнил. Но зато описание страданий зарвавшегося эллина вышло на крупный план его сознания. Вот она – ужасная боль в голове, из которой стали выходить наружу рога. Боль в конечностях, превращающихся в копыта. А из глубины леса лай его же натасканных на дичь собак. Он бежит, задыхаясь, стараясь не оборачиваться, чтобы не терять времени. Но рогами запутывается в ветвях. Собаки впиваются в ляжки, рвут, выдирая с корнем мышцы и сухожилия. Одна, сомкнув клыки, повисает на горле. Так свершается месть богини. И ужас в том, что разорвали именно свои собаки, вскормленные и обласканные его рукой. Потом вдруг сказка братьев Гримм, где волк – как персонификация дикой половой энергии. И снова смерть, а после нее перерождение. Неожиданно из ночного тумана выплывает улыбка подполковника, его лысеющий череп, зубы откусывают слова о нужнике. Какой, к дэву, нужник!

Челик смотрит на лагерь. В нескольких метрах от большой палатки