ты мой мужичок, я куплю тебе нового», и повел мальчика в дом. Мать не пошла, сказав, что не вынесет.

Когда они вошли в дом, цирюльник поглаживал свое лезвие, проверял на отточенность. Завидев вошедших, спрятал руку за спину.

– Пусть лучше не видит, сказал он устраивавшемуся удобно на стуле кирве.

Кирвя, движением головы выразил свое согласие.

Мясник Али дал указание ребятишкам во дворе держать ягненка. Когда ребятишки стали подходить, ягненок кинулся в сторону овцы и барана. Те оттолкнули ягненка обратно… Мясник Али, взял ягненка, поиграл с ним на своих руках, снял красную ленточку и бросил ее на землю. Овца и баран подошли к ленточке и стали ее обнюхивать. Мясник, повернувшись к ребятам:

– Уведите и поставьте перед ними траву. Лучше пусть они не видят, сказал.

Баран и овца, пошли в стойло к траве, которую им показали и даже не обернулись назад.

Отец спустил брюки мальчика и посадил его на колени к кирве.

– Бросьте ему на голову красный платок, чтоб не видел, сказал цирюльник.

– Мой сын – настоящий мужчина, сказал отец. Он ничего не боится.

После слов отца появилось бессмысленное выражение в черных глазах мальчика. Когда отец протянул ему зеленую ассигнацию, все вокруг последовали его примеру. Только что вошедшая тетка и ее муж тоже вручили мальчику подарок. Мальчик взял деньги в руки и безучастно посмотрел на них.

– Держите ноги, и руки тоже…

Алая кровь брызнула в сторону. Свет в глазах, как кардиограмма, прыгал вверх и вниз, и совсем потух, когда прошли конвульсии. Теперь солнечный свет, падавший вовнутрь был черным, утренний ветерок уже не гладил его шерстку.

– Все, – сказал мясник, – отдал душу.

* * *

Мальчик лежал на кровати, запах шашлыка просачивался через окно и щекотал ему нос. Когда он вышел во двор, мясник Али нанизывал сердце ягненка на шомпол. Людей во дворе вдруг стало много. Казалось, что маленькое сердечко мальчика жарилось на докрасна раскаленных углях. От боли он стонал.

Мальчик сглотнул, его внутренности раздирало, словно по ним прошлись лезвием. Мальчик посмотрел на плетень, ягненка там не было, а его почерневшая красная ленточка валялась под ногами гостей. Голова ягненка лежала возле костра и смотрела на свое сердце пылающее на углях… В глазах ягненка застыла слеза.

Мать, увидев сына, бросилась к нему.

– Простынешь, мужичок, мой, барашек мой.

Из глаз мальчика стекали капли слез.

– Болит? – спросила мать…

– Болит, сказал мальчик, всхлипывая…

Ааа…Ууу…

Этот звук ни к кому не относился, поэтому его никто не слышал. Воды Аракса текли, слегка волнуясь, птицы летели за кормом, курицы неслись. Теперь утренний ветерок превратился в большущий ветер, который дул над вершинами гор.

Ааа…Ууу…

март-май 2002

Дед, бабка и коммунизм

Моего дедушку арестовали за то, что он косо смотрел на коммунизм. Кабы глядел прямо – жил бы в добром здравии в родном селе, в своем очаге, растил бы потомство, как все мужики, а не оставил бы детей на бабушкиной шее.

Деда моего не расстреляли благодаря бабушкиному племяннику, сослали в Сибирь – только и всего, точнее говоря, его не поставили к стенке потому как он доводился супругом моей бабке. Еще легко отделался. А то бы за такие дела – коса на советскую власть глядеть! – пустили бы в расход как пить дать.

Тот племяш бабкин – я, говорят, в него пошел, мир его праху, – ушел на войну и не вернулся. Покарай аллах и бабку Гитлера, чтоб и ее племяш сгинул. Бабка моя гордилась, что деду влепили 15 лет. Не будь бабки, ее племяш не стал бы обивать пороги ради деда, – ведь кто бы стал искать какого-то чабана захудалого и, конечно, давно бы деду моему тлеть в сырой земле.

Дед из Сибири не вернулся, и по догадкам бабки, там же, наверное, обзавелся семьей, не вернулся в село из-за страха перед советской властью. Бабка считала, что в Сибири власти советской нет. Потому, мол, и сослали деда туда. Глушь – она и есть ссылка, как и наша сельская дыра. Но там всегда валит снег. Причем снег еще белее, чем у нас, потому что небо там ближе к земле. По словам бабки, Сибирь она во сне видела, и рассказал ей о ней приснившийся сосланный дед…

Я уже сказал, что дед влип из-за бабки, по сути. Потому как, когда приехали деда сфотографировать в газету, бабка оказалась рядом с ним выгоне, и дед, человек ужасно ревнивый, осерчал, что бабка так и впилась глазами в аппарат и рявкнул на нее. Фотограф растерялся в тот момент и щелкнул его. Бедняга испугался деда – здоровенного человека. Ел, говорят, за семерых. Когда бабка вспоминала об этом, губы ее трогала улыбка, и она смущенно прикрывала рот платком – яшмагом. Она гордилась тем, что дед из-за нее и загремел в ссылку, не могла нахвалиться на его богатырскую стать. Вообще, бабка всю жизнь блюла этот обычай – даже когда яшмаг был объявлен пережитком прошлого, она продолжала прятать пол-лица платком. Этот знак качества азербайджанской женщины пожизненно оставался на бабушкином лице…

Когда деда фотографировали, ему полагалось смотреть вперёд, в светлое будущее, а он окрысился на бабку, а получилось, что на коммунизм. Между тем дед одним из первых записался в колхоз вместе с парой гусей и одним мулом – больше у него ничего за душой и не было, – во всяком случае, так молва гласила. Потому и решила власть, видимо портрет сознательного деда опубликовать в газете. Бабка моя до той поры газет и в глаза не видела, но догадывалась, что это нечто красивое. Может, при фотосъемках деда случилась иная закавыка. Во всяком случае, все обернулось деду во вред. Бабке, как на грех, приспичило поглазеть на это событие и воочию пронаблюдать, как такой огромный мужчина поместиться в этом самом аппарате… И смех, и грех…

Весть о прибытии фотокорреспондента застала всех врасплох. Он бедняга проделал весь долгий путь, трясясь на хромой кляче Мохаммеда, которая от роду не могла скакать, поэтому стоило кому-то делать работу медленно, как ему припечатывали «Клячу Мохаммеда».

В силу внезапности прибытия фотокора дед с бабкой не успели осознать значимость события. Знай бабка, какой бедой оно обернется для деда, ни за что бы не позволила фотографировать его. Как впоследствии она не позволяла нам сниматься.

Итак, снимок деда дошел до высоких кабинетов и лицезрение деда вызвало сильные сомнения в его политической благонадежности. Этого оказалось достаточно, чтобы