— И ты…

— Подождал. Но он не вернулся. И я пошел домой.

Санжар-ака что-то старательно выводит в блокноте, пока мама не отрываясь смотрит на меня. Мама выглядит очень-очень печальной и даже испуганной. Что странно — ведь она не видит черной дыры, застывшей прямо за ней с разинутой, как у акулы, пастью.

А я вижу.

Мне хочется как-то успокоить маму, притянуть ее к себе якорными цепями и тонкими паучьими нитями. И еще чем-нибудь — вроде стебля татарской жимолости, легкого и гибкого, никто не разлучит нас, мамочка. Никто и никогда!

— Можешь описать того человека, сынок?

— Ну… На нем были черные брюки. И белый свитер. И волосы черные.

— Свитер?

Удивлен не только участковый, удивлена капля, снова повисшая у него на носу. Она вот-вот должна была упасть (ба-аац!), но теперь решила повременить. Так и качается на кончике, так и качается; я сказал что-то не то?

То, то, — щерит акулью пасть черная дыра.

— Ты не путаешь, сынок?

— Нет.

— Сейчас жарковато для свитера, а?

— Это был свитер. — Я продолжаю упорствовать. — С рисунком и надписью.

— Ты, конечно, их не запомнил.

— Почему? Запомнил. 1985 — это надпись.

— А рисунок?

— Цветок.

— Что за цветок, не помнишь?

— Ну… Он круглый. Лепестки тоже круглые.

— Мойчечак гули? Э-э… Ромашка?

— Круглый. С круглыми лепестками. Лепестков пять.

— Ну хорошо. — Санжар-ака сбивает каплю на носу карандашом. — Скажи, сынок, он кто? Ну вот я — узбек, вы с мамой — русские. А он?

— Он белый. А волосы — черные.

— Белый — это значит светлая кожа? Как у тебя?

— Белый — это белый. — Я — самый упрямый из мальчиков девяти лет.

— Хоп[15], — сдается толстяк. — Выходит, он не узбек и не русский?

Ничего страшного участковый не сказал, но черная дыра уже нависла над мамой и вот-вот проглотит ее. Мне хочется закричать, но я даже не силах разлепить губы: верхняя и нижняя прибиты друг к другу ржавыми гвоздями, сколько еще гвоздей приготовлено для меня?.. Санжар-ака задает какие-то вопросы, но больше я не произношу ни слова. И черная дыра, успокоившись, отступает.

— Ну, хватит, — говорит спасенная мама. — Не думаю, что мой сын знает больше, чем сказал.

— Наверняка знает. — Отвратительный толстяк подмигивает мне круглым карим глазом, мы еще не договорили, сынок. Но обязательно договорим.

Почему дыра не заберет его? Вот бы забрала! Я бы и пальцем не пошевелил, чтобы вытащить оттуда толстяка!

— Правда ведь знаешь, сынок? — Голос участкового звучит примерно так же, как звучал голос Осы, прежде чем тот отобрал у меня линзу.

Я изо всех сил трясу головой, что должно означать уже сказанное мамой. А может, что-то другое, из-за чего детей показывают докторам. Мне не хватает воздуха, точно! — гвозди не дают мне дышать. Скорей бы они вывалились, отстали от меня!

— Не возражаете, если мы встретимся еще раз, уважаемая? Ваш сын — ценный свидетель. Может так статься, что без него следствию не двинуться дальше. А мальчик он смышленый, большая умница. Это сразу видно. Жуда чиройли!

Красавчик, да! Только что толстяк едва ли не угрожал мне, а теперь заискивает. Запихивает каждое слово в невидимые куски кос-халвы, а сверху набрасывает горстями орехи и изюм. Но маму не проведешь:

— Хотите знать мой ответ? Ничего не получится. Он ребенок. И я никому не позволю травмировать его. Ведите свое… — тут она понижает голос, — свое следствие как хотите. А нас оставьте в покое.

— Но…

— И предупреждаю вас… Нас есть кому защитить, Санжар-ака.

— Я понимаю, да, уважаемая.

Счищая с длинных редких зубов ошметки кос-халвы, толстяк задом пятится к прихожей. Мама следует за ним. Они еще о чем-то говорят, стоя у двери, и это — странный разговор.

— Ты мужчина, — наставляет милиционера мама строгим голосом. — Так что не будь слабаком.

— Не буду.

— И сохрани тайну.

— Да.

— Не будешь?

— Нет.

— Сохранишь?

— Да.

Раз за разом они повторяют эти фразы, в одной и той же последовательности; меняются лишь интонации — от шепота к крику. Да-да, через минуту они уже кричат друг на друга. С такой яростью, что я плотно прижимаю к ушам ладони. Лишь бы не слышать этот крик. Но он никуда не девается, он продолжает звучать в моей голове.

Все это — в моей голове.

— Солнышко? Все в порядке, солнышко?

Это мама, она вернулась в комнату и теперь крепко обнимает меня. Я снова оказываюсь под навесом ее подбородка, способным защитить от любых напастей: якорные цепи тихонько поскрипывают, паучьи нити нежно звенят.

— Он больше не придет? — спрашиваю я.

— Не придет, не волнуйся. Я тебе обещаю.

— Оса — не мой друг.

— Я знаю. Я люблю тебя, малыш. Почему бы нам не поехать в горы, к папе?

— Правда?

— Конечно. — Мама смеется и невпопад целует меня в щеки, глаза и макушку. — Поедем прямо сегодня.

— Правда?

— Нет, погоди… Я должна еще договориться на работе. И автобус… Поедем завтра, но зато с утра. Ты рад, солнышко?

— Очень-очень рад!

— Поживем у папы несколько дней. Мы ведь соскучились по нему. А уж он как будет счастлив, ты не представляешь!

Ш-ш-ш, ш-ш-ш… Мы как будто едем в автобусе (мы не едем в автобусе, а сидим на диване), но все равно — автобус мягко покачивается на рессорах, из-под колес во все стороны летят мелкие камешки и галька. И мама (в моем любимом зеленом платье с красными розами, хотя на самом деле — это маки, хотя на самом деле это белый халат в черный горох) прижимает меня к себе и укачивает. И плетет кокон, в котором мы могли бы укрыться от всего, — из паучьих нитей, из якорных цепей. Мамино лицо прижимается к моему (здорово было бы сфотографироваться так!):

— Все хорошо, милый!.. Мы едем, едем, едем, в далекие края. Веселые соседи, счастливые друзья!..

Наша с мамой любимая песенка, безопасная, как летний день; как трава в летнем дне, как новенькая курпача… Нет-нет, я шагу туда не ступлю!

— Оса — не мой друг, мамочка! Оса — не мой друг.

Теплые (ничего нет теплее!) мамины губы касаются моей щеки.

— Если ты знаешь что-то, милый, можешь смело рассказать своей маме. И никто, никто не посмеет тебя обидеть.