— Ну что ты такой квелый? — спрашивает папа бодрым голосом. — Прогуляемся немного? Хочу показать тебе одну штуку. Улучшает нашу оптику в разы. Сам ее придумал.

Папино предложение застает меня врасплох, хотя ничего необычного в нем нет. Когда я приезжаю, мы немного гуляем по окрестностям, потом направляемся в мастерскую, где папа долго и обстоятельно показывает «штуки», которые придумал, и еще обстоятельнее объясняет принцип их работы.

— Звезды будут видны лучше, да, пап?

— Значительно лучше, — смеется папа. — Ни один инопланетный звездолет от нас не ускользнет. Ну что, идем?

Мне нечего ответить папе. Что, если его оптическое открытие приблизит не только звезды, но и черную дыру? И ржавые гвозди невозможно будет отличить от Ак-Сарая или городской водонапорной башни — такими они станут огромными? Как я с ними справлюсь?

— Дорога была тяжелее, чем обычно, — вступается за меня мама. — Он устал. Ты ведь устал, солнышко?..

В папиной «ведомственной» квартире меня укладывают на кушетку, и я немедленно проваливаюсь в сон. Глубокий, но все равно беспокойный: даже во сне я боюсь оказаться слабаком и выдать тайну.

Хотя и не знаю, что это за тайна.

Во сне я снова нахожу себя возле арыка. И Оса с закрытыми глазами; с улыбкой, нацепленной на горло, вновь проплывает мимо. Но теперь он не пытается выскочить наружу подобно дельфину: наверное, из-за того, что арык на этот раз наполнен не водой (и даже не землей), а стеклянными шариками. Сколько несчастных диких животных нужно было убить на сафари, чтобы шариков оказалось достаточно для такой прожорливой канавы?

Тысячу или даже миллион.

Мне ужасно жаль диких животных — жирафа, льва, черную пантеру. И утешает лишь одно: птичка не пострадала, она — не дикое животное. Она — моя.

Просыпаюсь я уже в сумерках. Подушка мокра от слез, хотя я не помню, чтобы плакал. Мамы и папы в комнате нет, но голоса их раздаются совсем рядом, за стеной.

— Наби поможет нам. — Я с трудом узнаю мамин голос, он словно вырезан из жести и обмотан колючей проволокой для надежности. — Однажды он уже сделал это. Поможет и сейчас.

— Не думаю, что это хорошая идея. — Я с трудом узнаю папин голос. Слушать его — все равно что вскрыть обивку старого дивана и обнаружить там пыль, труху и полусгнивший поролон. Пыль забивается в ноздри и страшно щиплет нос: я вот-вот чихну, но в самый последний момент сдерживаюсь.

— Придумай идею получше.

— Мне кажется, ты паникуешь напрасно, девочка. Что, в конце концов, произошло?

— То, о чем сегодня говорит весь город. А завтра будет говорить еще больше. Два убийства — слишком много для такого маленького города.

— А… это точно были убийства?

— Перерезанное горло считается убийством?

— Прошу тебя… — Поролон неприятно поскрипывает, и у меня снова начинает чесаться в носу. — Без подробностей.

— Мальчишка пятнадцати лет и иностранец. Понимаешь? Иностранец!

— Здесь, на Майданаке, полно иностранцев…

— Это не одно и то же. К нам уже приходил милиционер.

— Почему к нам? — Поролон трещит и распадается на куски.

— Малыш… Он общался с этим мальчишкой. С их дворовой компанией.

— Наш малыш?

— Да.

— Ну и что в этом такого?

— Возможно, они проводили вместе какое-то время…

— Ну и что в этом такого?

— Вроде бы он был последним, кто видел мальчишку в живых.

— Наш малыш?

— Да.

— Даже если это так…

— Конечно, это не так! Наверняка его видели еще десятки людей.

— Вот именно!

— Мне просто не нравится, что к нам приходил милиционер. И не нравится, что у малыша пропала рубашка. Та, что Наби привез из Германии, — красивая, светло-голубая, с погончиками… Куда она делась — ума не приложу.

— Да и черт с ней, с рубашкой. Нашла о чем горевать. А что касается милиционера… Такая у него работа, милая.

— Он хочет прийти еще.

— Такая у него работа.

— А если следом за этим идиотом-участковым придут другие?

— Ну кто? Кто?

— Кто захочет поговорить с малышом. Совсем не идиоты.

— Малыш сказал… что-то особенное?

— Ничего особенного. Что может сказать мальчик семи лет?

— Девяти, — мягко поправляет папа.

— Да-да, конечно.

— Возвращаешься туда снова и снова?

Папа ждет ответа. Я тоже жду ответа, хотя и мало что понимаю в разговоре, струящемся за стеной. До сих пор безоговорочно побеждал кусок жести, обмотанный колючей проволокой для надежности. Он крошил обивку, вздымал пыль и труху, но теперь что-то изменилось.

— Нет.

— Я знаю, что возвращаешься, девочка. Потому что я тоже возвращаюсь. Просто удивительно, что мы до сих пор там не столкнулись.

Непонятно, смеется папа или плачет. Или кричит, как птица. А еще птицы поют, чирикают, воркуют, каркают; жаль, что я никогда не услышу свою красноголовку.

Она мертвая.

— Ты обещал. Никогда не вспоминать.

— Но я не обещал забыть.

— Обещал!

Теперь уже кричит мама. Хотя это всего лишь шепот. Это всего лишь шепот, но легкая фанерная перегородка, отделяющая меня от мамы и папы, подрагивает.

— Скажи еще, что ты жалеешь!

— Я не жалею, девочка. И никогда не жалел. Ни секунды. Ты же знаешь, как я люблю тебя. Как я люблю малыша. Но вдруг… вдруг когда-нибудь все выплывет наружу? Что мы будем делать тогда?

— Я хочу, чтобы мы уехали.

— Куда?

— Не знаю. Туда, где нет идиотов-участковых.

— Участковые есть везде.

— Я хочу, чтобы мы уехали.

— Эта работа очень много значит для меня…

— Обсерватории есть везде. Поговори с Наби. Он поможет. Он твой друг.

— Все, что он делал, он делал ради тебя.

— Вот и хорошо. Значит, не откажет и в этот раз.

— Это неправильно, Ия.

Папа не так часто называет маму по имени, а ведь это очень красивое имя — Ия. И не просто красивое — оно как будто создано для меня. И для папы, конечно, но для меня все-таки больше. Ты словно стоишь на вершине зелено-сине-белой горы и кричишь куда-то в созвездие Волосы Вероники… Нет, в какое-нибудь другое созвездие… Секстант! Ты кричишь: «Мамочка, я люблю тебя!» Ответ, который приходит, всегда один и тот же: «И я».

И я люблю тебя, солнышко.