Он испытывал чувство, похожее на зависть, хотя понимал, что Шибаеву не позавидуешь. Богатая избалованная женщина, художница, у которой вилла в Испании… Он искоса взглянул на приятеля. Была у него уже такая однажды, морочила голову, металась от него к другому, не могла выбрать между любовью и деньгами. О, женщины! Кто сказал: «Предательство вам имя!» Кажется, Шекспир…

И что интересно, пришло ему в голову, как личность – так непременно предательница и стерва, а как верная и порядочная – так размазня, клуша, ни рыба ни мясо. Вот и летит бедный мотылек вроде Шибаева на яркий огонь и сгорает синим пламенем. Только пепел остается, который потом сдувает ветер.

Так заранее оплакал Алик Дрючин, романтик и философ, а также опытный адвокат по бракоразводным делам, который насмотрелся всякого в своей жизни и практике, очередное серьезное увлечение своего друга Ши-Бона.

Сэм Вайнтрауб расплатился с таксистом, который тут же с облегчением развернулся и умчался, оставив его посреди нечистого и сомнительного места – заросшей бурьяном узкой проселочной дороги, вдоль которой тянулись покосившиеся не столько заборы, сколько их остатки – трухлявые столбы и отдельные доски, за которыми ничего не скрывалось, кроме зарослей реликтовых, судя по величине, лопухов и древних корявых не то яблонь, не то слив. Улица Круглая, дом девятнадцать. «Поблукав» (как говорила его тетя-одесситка) немного, он обнаружил дом номер пятнадцать – похоже, нежилой. Дальше шел пустырь с курганами, поросшими знакомыми лопухами. Тишина стояла вокруг какая-то первозданная, только птицы посвистывали, перепархивая с ветки на ветку, нисколько его не боясь.

Он упорно продвигался вперед, оглядываясь по сторонам и не забывая смотреть под ноги. По обочинам дороги бледно голубел цикорий и покачивала головками скромная белая кашка. Сэм представил себе, как бывает здесь, когда разверзаются хляби небесные и идет дождь. Полная отрезанность от мира, полная безысходность. Он не подозревал, что люди могут жить в подобных гиблых местах.

Дорога внезапно кончилась, словно ее обрезали, упершись в глубокий, как преисподняя, овраг. Склоны его поросли густым, сложно переплетенным кустарником – шиповником и терном, насколько он мог судить по крупным оранжевым и сине-сизым ягодам помельче. Тропинки вниз не было, что неудивительно – кому может прийти в голову блажь спускаться в мрачную и неприветливую глубину?

Сэм постоял на краю бездны, раздумывая. Дома номер девятнадцать не было. Номер пятнадцать стоял на месте – полуразвалившаяся хибара, в которой, похоже, никто не живет, а девятнадцатого нет. Нет также и семнадцатого. И спросить не у кого – полное безлюдье вокруг. И тишина. Со дна оврага ощутимо тянет холодом и сыростью. Неуютное, однако, местечко. Сэму показалось, он различает слабый шум ручья.

И что прикажете делать дальше?

Он вздрогнул, услышав лай собаки где-то рядом. Сначала ему показалось, что лай доносится из оврага, потом он понял, что не из оврага, а откуда-то слева. Он пошел на лай, пригибаясь под ветками изломанных корявых полумертвых деревьев, и вскоре наткнулся на дом, заросший до самой крыши диким виноградом. Лохматый черный пес выскочил ему навстречу, заливаясь громким лаем. Но нападать не спешил и близко не подходил. Сэму показалось, на морде его написано удивление. «Эй, собака! – окликнул его Сэм. – Где хозяин?» Пес перестал лаять, закрутил хвостом и присел. Склонил голову на бок, рассматривая чужого человека веселыми глазами. Он был молод и любопытен.

– Кубик! – позвал мужской голос, и пес, радостно взлаяв, метнулся к дому и тут же снова вернулся. – Кто там, Кубик?

– Извините! – закричал Сэм невидимому мужчине. – Я ищу дом номер девятнадцать!

– Мы девятнадцать. Кто нужен?

Сэм обошел хибару в поисках двери. Хозяин стоял на пороге, настороженно всматриваясь в незваного гостя. Был это крупный мужчина вполне дикарского вида – бородатый, давно не стриженный, в линялой клетчатой рубахе с засученными рукавами и в старых замызганных джинсах.

– Вася? – неуверенно произнес Сэм, всматриваясь в него. – Васька, черт кудлатый! Не узнаешь?

– Семен? Ты? – Мужчина сделал шаг навстречу, растерянный и полный сомнений. – Семка! Откуда?

Они обнялись, хлопая друг друга по плечам, неуклюже топчась на месте. Вася все повторял в изумлении:

– Ну, Семка, ну, учудил, старик! Не ожидал! Честное слово, не ожидал! Откуда ты свалился?

Кубик оглушительно лаял, припав на передние лапы.

– Оттуда! – отвечал Сэм, чувствуя жжение в глазах. – Все оттуда же! А ты забрался черт знает куда, никто ничего не знает, исчез, говорят, может, помер давно! А ты здесь, в этой глухомани! На природу потянуло?

– Пошли в дом, – сказал Вася, отрываясь наконец от гостя. – Сейчас на стол сообразим. У меня гости бывают нечасто… так что извини, старик, если что не так. Я тут малость забурел. Семка! Если бы ты только знал! Я часто вспоминал тебя… ребят… Хорошее было время!

– Всякое время хорошее, – оптимистично отозвался Сэм, следуя за Васей в дом. Они миновали захламленную веранду, темную от зарослей винограда, не то дикого изначально, не то одичавшего. Среди желтых и красных листьев торчали полузасохшие черные кисточки маленьких ягод. Вася открыл дверь, обитую грязным войлоком, и они вошли в большую комнату. Сэм задержал дыхание от шибанувшей в нос вони немытых полов, пыли, нестираных тряпок. Беспорядок здесь царил страшный. Занавесок на окнах не было – их заменяли виноградные плети, полностью закрывавшие доступ свету. Провалившийся диван, гора немытой посуды на столе, батарея бутылок в углу, какие-то ящики, ведра, бочка, полная всякой дряни вроде старых газет, журналов и тряпок, – вот и все, что было в Васином доме.

– Я сейчас, – засуетился тот, сметая со стола нечистые тарелки и стаканы. – Садись, Сема.

Сэм взглянул на сомнительный диван и сказал:

– Василек, оставь. У меня все с собой. Давай лучше на природе. Там я у тебя заметил стол под деревом. Захвати тарелки. – Он едва не сказал: «если есть чистые», но удержался. Вышел из дома, сел на почерневшую скамейку. Задумался.

Вася Монастыревский был единственным художником на их курсе. Не «настоящим» художником, или «истинным», или «подлинным», а просто художником в отличие от остальных – мелочи пузатой, будущих дизайнеров, оформителей, иллюстраторов и специалистов по интерьерам. Ему прочили большое будущее. Но, как известно, везение и счастливый случай играют не последнюю роль в становлении таланта. С этим, видимо, не сложилось у Васьки Монастыревского, добродушного и большого, как сенбернар, парня. Сэм помнит, как он работал, швыряя краски на полотно, художник и скульптор одновременно, создавая необычной силы оптический эффект глубины, объема, выпуклостей, света и тени.

Он увез с собой в Штаты подаренную Васей картину – старая сторожевая башня пятнадцатого века – с дарственной надписью: «Дорогому Семке от мазилы Васьки Монастыря». Кличка у него была такая – Монастырь. Глухие коричнево-серо-зеленые тона, мазки размашистые, небрежные, сильные. У Сэма до сих пор при виде этой башни перехватывает дыхание, а ведь, казалось бы, человек он, видавший виды и художников, не новичок. И чувство ностальгии, которое нет-нет да и накроет с головой в жизненной суете, воплотилось для него в Васькиной картине. Как накатит – сразу башня перед глазами, осень, серое небо, ветки, пригнувшиеся от ветра. Так и слышно, как воет он в грубых каменных изъеденных временем зубцах…