А кроме того, нельзя отметать версию и о женщине-убийце, хотя все в капитане Мельнике противилось этой версии. Женщина вполне способна ткнуть соперницу ножом или плеснуть ей в лицо кислотой… и потом удрать на грани истерики.

Убийца же актрисы действовал хладнокровно и никуда не спешил. Вряд ли это женщина… Но с другой стороны, явный интерес к косметике, который у мужчин, как правило, отсутствует. Не придет в голову мужчине-убийце раскрашивать жертве лицо, если только он не из актерской среды, визажист какой-нибудь.

Вернее, вопрос может стоять по-другому:

– Какому мужчине придет это в голову?

И вот тут-то уже поле для фантазии простирается до самого горизонта!

* * *

Шибаев позвонил, услышал нетерпеливые шаги внутри дома, и дверь распахнулась. Появилась Ирина в длинном полупрозрачном красно-коричневом платье с оборками, с высоко взбитыми волосами, с блестящими украшениями на шее и руках, чужая и незнакомая. Молча, шальными и пьяными глазами она смотрела на Шибаева, и ему вдруг пришло в голову, что она не одна. Он почувствовал себя глупо.

– Саша! Ты пришел! – выдохнула Ирина, запрокинула голову и расхохоталась. И сразу же заговорила быстро и горячо: – Я так ждала! Я уже не знала, что и думать! Я боялась, что ты никогда не позвонишь! Я, такая дура, опять не взяла твой телефон, я бы сама позвонила, честное слово, я хотела бежать искать тебя, только не знала куда… Боже, какая дура!

Он шагнул к ней, обнял, стиснул до хруста. Нашел губами ее губы. От нее снова пахло тысячелистником – знакомый горький полынный запах, от которого голова у него шла кругом, и вином. Звякнули браслеты, тонкий звук колючкой впился ему в хребет. Дверь за ним захлопнулась, отсекая возможность что-либо изменить.

В зале горел камин. Красноватые языки пламени вились, пожирая поленья и освещая неярко диван и низкий столик с наполовину пустой бутылкой и двумя бокалами. Один – чистый. В углах лежали густые тени. Ирина с размаху упала на диван. Хлопнула ладонью рядом с собой. Он смотрел на нее, не узнавая. Такой он себе ее не представлял – бесшабашной, пьяной, с шальными глазами…

– Я думала, что никогда больше тебя не увижу, – сказала она, и голос ее, низкий, вибрирующий, окатил его жаркой волной. Налила вина в бокал, едва не опрокинув его, протянула Шибаеву. В неверном свете вино казалось черным. Он выпил залпом. Они смотрели друг на друга, колени их соприкасались. Ее настойчивый взгляд исподлобья, полураскрытые губы, колено, упиравшееся в его колено… Она протянула руку, провела ладонью по его лицу и шепнула хрипло:

– Раздень меня…

Он путался непослушными и неловкими пальцами в ее оборках, и ему казалось, что он снимает шуршащие хрупкие оболочки с запретного плода, добираясь до горько-сладкой сердцевины. Дыхание ее пахло вином. Она смеялась между поцелуями, уворачивалась и запрокидывала голову, царапая его под свитером острыми ногтями, а он все барахтался в дурацких ее одежках. «Скорее, скорее… скорее!..» Он различал ее слова губами, целуя ее, продолжая барахтаться беспомощно в застежках платья. Наконец, подыхая от нетерпения, рванул тонкую ткань. Ирина расхохоталась, и ее смех, дразнящий, зовущий, подхлестнул его…

Жар камина обжигал ему бок. Серебряные Иринины браслеты сыпались на пол, заставляя вздрагивать. Дыхание, тяжелое и хриплое, разрывало грудь…

Ирина вдруг закричала, и ее вопль ударил Шибаева. Он впился в ее губы в последних содроганиях, предвкушая и предчувствуя скорый взрыв, ослепительную вспышку огня, бешеное вращение разноцветной карусели…

– Идем в спальню, – пробормотала она. – Здесь тесно. Я хочу тебя видеть…

Знакомый деревянный человек потерянно смотрел со стены. Шибаеву казалось, что он плачет, ему чудилось, что он рассмотрел дорожки от слез на набеленных худых щеках. Впалый живот, громадные ступни, терновый венец и вишневые капли, как живые…

– Мы просим о спасении, – сказала вдруг Ирина, – а он даже своего сына не спас. Почему он не спас его?

– Не знаю, – ответил Шибаев. – Может, не верил до конца, что они это сделают. А потом уже было поздно.

– А потом уже было поздно… – повторила она задумчиво, и его поразил этот новый ее тон – невыразительный и угасший. – Ты философ, Саша. Мне никогда бы не пришло в голову, что он просто опоздал. Это ведь так по-человечески. А может, это испытание, посланное нам. Он хотел узнать, до чего мы можем дойти в подлости и предательстве… Испытание, а не спасение. Он умер вовсе не за наши грехи, мы просто убили его, а потом испугались. И получается, что испытание мы провалили.

– Не знаю, – отозвался Шибаев, недоумевая, не умея говорить на подобные темы. – Никогда об этом не думал. Кто-то провалил, кто-то выдержал. Не знаю, каждый решает сам. Всегда есть выбор… – Он запнулся, ему вдруг показалось, что она говорит о нем, Шибаеве, что знает о нем. Помолчал немного и сказал: – Я должен рассказать тебе кое-что…

– Ищу лик Бога, хочу погладить его щеку… – вдруг произнесла Ирина нараспев. – Осенними аллеями, в пурпур одетыми, прохожу рассеянно в поисках Бога… творю молитву ему… – Она положила теплые пальцы на его губы. – Из праха земного еще не возносилась такая… Мне ничего от тебя не надо, Боже! О да, ты велик, но душа у тебя больная…

– Что это?

– Стихи одной чилийской поэтессы, некрасивой и одинокой[4]. Говорили, что она отравила своего молодого любовника…

– Я должен тебе кое-что рассказать… – повторил он, но Ирина закрыла ему рот ладонью.

– Потом! Потом расскажешь. Иди ко мне…

– А дело, Василек, тут такое… – начал Сэм Вайнтрауб, испытующе глядя на художника. – Ты вообще как, готов к труду и обороне или будешь и дальше сидеть свесив ноги в овраг? Возвращаться собираешься?

– Не знаю, – понурился Вася. – Иногда думаю – да я сейчас, да я сию минуту! И перед глазами эти цветочки белые на сочном зеленом лугу, душа рвется, какой-то восторг бешеный накатывает, рука чувствует кисть… Даже дом этот, развалюха, ты только посмотри на него, так и просится на холст! Какие краски! Воздух какой! И эти черные скрюченные деревья… Даже Кубик! Смотри, какая морда! Просто человеческая рожа, только говорить не умеет. А потом порыв проходит, и я, как шкурка от гусеницы… сверху вроде живая, а внутри пусто, высохла давно.

– Это все лирика, – перебил его Сэм. – И много лишних слов. Ящерица, гусеница… с воображением у тебя все в порядке. А я человек дела, Василек. Или ты со мной, или… нет.

– Я всегда с тобой, Сем… Если бы ты только знал, что я почувствовал, когда увидел тебя! Стою, глазам своим не верю. Батюшки-светы, думаю, неужели Сема?

– Ну, если ты со мной, тогда слушай. И внимай. История эта просто фантастическая, о таком и в романе не прочитаешь! А если прочтешь, то не поверишь. И в том, что она произошла именно со мной, а я знаком с тобой, есть направляющая рука провидения. И целила эта рука именно в тебя, Василек. Через меня. Сам знаешь, какие оно иногда выбирает извилистые дорожки, чтобы донести до нас свой суд. Провидение то есть. Нужно только уметь читать знаки.