— Жанна, я мужчина, и я хочу не только брать, но и давать. Женщин я знаю, и они сыграли в моей жизни немалую роль…

— Я догадываюсь, — сказала Жанна, глядя на него исподлобья и чуть настороженно.

— Да, — продолжал он, — женщины дали мне все, что могут дать женщины. Но только вчера я встретил ту, которой я сам хочу дать все. Жанна, вот моя рука! — Он положил раскрытую руку ладонью вверх. — Я ее вам предлагаю. Хотите — берите, не хотите — отвергайте. Но решать придется сразу и сейчас. Этот миг — узловой момент жизни. Это наш перекресток, Жанна. Или мы уйдем из этого кафе вместе на всю оставшуюся жизнь, а поезд ваш уйдет без вас, или…

Жанна, чуть помедлив, положила свою руку на его правую ладонь, и он накрыл ее левой рукой. Они сняли номер в дешевеньком отеле рядом с вокзалом и провели в нем восхитительную ночь: Виктор и сейчас улыбался обметанными лихорадкой губами, вспоминая о ней. Окно маленького, похожего на чулан номера выходило на Кайзерштрассе, откуда через чуть приоткрытое окно — в номере было душно и пахло пылью, — всю ночь доносился шум, характерный для злачной улицы в центре города: громкая музыка, крики пьяных, свистки полицейских и женский визг. Но им было все равно, они упивались своей внезапно вспыхнувшей страстью.

Рано утром они, бледные, счастливые и тревожные, спустились вниз, расплатились с равнодушным портье и отправились в ресторан завтракать.

— Как только ты уйдешь от мужа, — сказал Виктор, решительно разбивая яйцо, — я сразу же приеду к тебе в Берлин. Разводы будем оформлять потом, главное — оказаться вместе сразу и навсегда.

— Да, милый. Я сегодня же, как только приеду, сразу все расскажу мужу. А ты? Ты тоже все скажешь жене?

— Конечно. Обманывать Милочку — это все равно что обижать ребенка: на это я никогда не пойду.

Он посадил Жанну на берлинский поезд, а когда тот тронулся, еще прошелся по перрону, держась за ее взгляд — она стояла в коридоре у окна, — пока это было можно.

Вернувшись в Эпштайн, он сказал Миле, что посадил вчера Жанну на вечерний поезд, а потом опоздал на электричку и ночевал на вокзале. Утром, раз уж он задержался во Франкфурте, он зашел в Международное общество защиты прав человека, где у него было знакомство, и поинтересовался насчет работы; ему сказали, что вакансии пока нет, но ожидается. Простодушной Милочке и в голову не пришло усомниться в его словах.

Оставить окончательно опостылевшую Милочку и перебраться в Западный Берлин Виктору удалось только через полгода. К этому времени Жанна начала бракоразводный процесс со своим стоматологом и сняла квартиру на Шлангенштрассе. Некоторое время она еще продолжала работать в регистратуре в одной клинике с мужем, но вскоре, чтобы не сталкиваться с ним каждый день на работе, она с его же помощью нашла себе место в еврейском старческом доме имени Лео Бека. Работа была тяжелая, нервная, но зато платили хорошо, и, конечно, зарплата ее не шла ни в какое сравнение с грошовым заработком Милочки в «Посеве». Единственная крупная политическая эмигрантская партия НТС всем своим служащим платила равную заработную плату в пятьсот марок, всем подряд, от директора издательства «Посев» до ночного сторожа. Но только членам НТС! Уборщица-сербка, например, получала полторы тысячи, потому что платить ей меньше не позволили бы власти. Виктор убеждал Милу, что это форменное издевательство, что за такие деньги просто стыдно работать, а уж тем более «спасать Россию», но ведь Милочка тоже была членом НТС… Впрочем, теперь это все было позади: заработок Жанны и пособие Виктора позволяли им вести вполне сносную жизнь. Муж при разводе отдал Жанне свой старый фольксваген-пассат, и теперь они, загрузив в багажник палатку, свернутый матрац, продукты и переносную жаровню для гриля, совершали чудные поездки в выходные по всей Германии.

Жанна была любопытная непоседа и любила путешествия. А первый же отпуск Жанны они провели в Париже. Они посещали музеи, осматривали достопримечательности и познакомились с кучей русских художников, обитавших в Париже. Но Жанна не только гуляла и осматривала Париж: за три недели она написала несколько очерков под общим названием «Прогулки по русскому Парижу» и отнесла их в парижскую, а значит, и общеэмигрантскую газету «Русская мысль». К удивлению и удовольствию обоих, очерки были приняты с ходу, и первый из них вышел, когда они еще были в Париже. «Вот этим тебе и надо заниматься!» — сказал Виктор и оказался прав. С этих самых «прогулок» и началась журналистская карьера Жанны: очерки прочли на радио «Свобода», главный редактор русской службы связался с Жанной и предложил ей написать такую же серию очерков о Западном Берлине. И первый же очерк, посвященный обитателям старческого дома имени Лео Бека, попутно и самому знаменитому раввину, вышел в эфир и получил хорошие отзывы.

Благодаря Жанне совершенно переменился круг общения Виктора: она и до того знала многих эмигрантов «третьей волны», а удостоверение корреспондента радио «Свобода» открывало перед ней почти все двери; круг их знакомых составляли писатели, художники, просто интересные и образованные люди, причем теперь уже и из числа старых русских эмигрантов, обычно не очень- то общавшихся с выходцами из СССР. Жанна сумела подружиться с парочкой настоящих аристократов, например, со стариком Скадовским, сыном строителя феодосийского морского порта, с баронессой, старостой русского прихода. Они сняли большую квартиру возле Кудамм и теперь начали устраивать что-то вроде приемов. Это были не просто вечеринки с бесконечной болтовней о судьбах России, так надоевшей Виктору во времена его жизни с Милочкой в кругу энтээсовцев, а настоящие вечера, на которых всегда присутствовал интересный всем «гость номер один». У них в доме пели Вили Токарев из Нью-Йорка и Алексей Хвостенко из Парижа, читали свои стихи Лия Владимирова из Иерусалима и Анри Волохонский из Мюнхена. Анри советовал Жанне перебираться в Мюнхен: «Вас на «Свободе» возьмут на первую же вакансию!» — уверял он и обещал протекцию. Жанна начала подумывать о том, чтобы и вправду перебраться в Баварию. «Мы здесь живем, как в резервации! — сетовала она на замкнутость Западного Берлина. — У меня от этой Стены начинается стенокардия!»

А еще на их вечерах Жанна пела. Боже мой, как пела Жанна! У нее был низкий, бархатный цыганский голос и соответственно подобранный репертуар. Она и на гитаре играла неплохо и пела под нее романсы и русские народные песни. Но лучше всего у нее получались песни Вероники Долиной, пронзительно женские, до краев наполненные чувством.

Как-то они поехали в Мюнхен на Новый год и Рождество. Заснеженная баварская столица после мокрого и промозглого зимнего Берлина их очаровала. «Хочу, хочу жить в этом городе! — улыбаясь ему сквозь летящий снег, твердила Жанна. — Ты только прислушайся, милый, — здесь снег скрипит под ногами!» Да, зима в том году в Баварии стояла совсем русская, с морозами и метелями, от которых Мюнхен превратился в зимнюю сказку. Они часами бродили по Мариенплатц, где был выстроен игрушечный деревянный городок — рождественский базар. Они рассматривали баварские сувениры, пили глинтвейн, грызли засахаренные орехи, ели жареные колбаски с дымком и запивали их изумительным баварским пивом. А еще они покупали совершенно непрактичные, но такие забавные и радостные глазу поделки из дерева. «Есть вещи, которые ничего не говорят уму, но много говорят сердцу!» — было написано на украшенной резными еловыми шишками дубовой дощечке, и Жанна немедленно ею соблазнилась.