колокольчиками откликнулись Алекс с Юстасом, еще не зная, что этот мощный весельчак — хозяин украденной ими обуви. Снуппи хранил ледяное спокойствие, так ему шедшее — он уже знал этот анекдот. Мортимер довольно улыбался, прямо-таки сиял, любуясь произведенным эффектом. Из-за двери доносилось едва различимое благопристойное хрюканье — это был Шимс.

И вдруг Генри резко посерьезнел:

— Вы расист? — спросил он Мортимера, в упор на него глядя.

— О, нет, — ответил тот, развалившись на кушетке и любуясь внутренним салютом, — я здравомыслящий антрополог.

— Вообще-то у нас в Америке за такое линчуют, — медленно констатировал Генри, отвернувшись от него так равнодушно, что даже подойдя к окну.

— Спасибо, что предупредили, — ответил доктор. — Останусь жить в Девоншире.

— Могут сами приехать, — почти пропел Генри, что-то там высматривая сквозь дождь. — Вот я же приехал… Да, кстати, откуда здесь мой ботинок?

Алекс с Юстасом переглянулись, глаза их вспыхнули, как от одной спички, единым озарением, раздался топот четырех копыт, хлопок двери, и гостиная расцвела их отсутствием.

— Судя по звуку, мустанг. Необъезженный. Неподкованный. Иноходец, — компетентно прокомментировал Генри, услышавший за спиной цоканье. — Если держишь в спальне мустангов, Берти, всегда запирай их, как следует. Твой дядя, помнится, держал в спальне кроликов, это было разумней… для мустангов многие делают корали… загородки такие… А впрочем, дело хозяйское… Но я хочу знать, Берти, где ты взял мой ботинок?

Глава 12

— Слышал сей буйный топот? — ответствовал я, несколько уязвленный упоминанием о дяде, который, несмотря на прекрасное физическое здоровье, был признан больным и умер в клинике. Мои родственницы вечно повторяют, что я многое у него унаследовал. — Так вот, это был не мустанг, это было нечто гораздо менее пригодное для спальни джентльмена. Это были мои кузены Алекс с Юстасом, которых мне сегодня ночью пришлось бы там держать, причем незапертыми, если б ты их не вспугнул своей репликой о ботинке. Тебя, наверно, заинтересует, почему этот невинный вопрос обратил их в бегство? Да потому, простодушный американский друг мой, что это они сперли твой ботинок и приволокли его сюда.

— Хорошо, я понял, — ошалело сказал Генри, — а зачем они это сделали?

— Зачем… это…. крутится вихрь в овраге, подъемлет прах и пыль несет, когда корабль в недвижной влаге его дыханья жадно ждет? Зачем от гор и мимо башен летит орел, тяжел и страшен, на… что-то там такое…

— Может, нафиг? — развязным голосом предположил Мортимер. Рядом с ним стояло виски, и он как раз выяснял, нельзя ли выдоить из бутылки еще пару капель. Но вы же знаете, как это бывает с виски. Когда смотришь на просвет, там на донце вроде что-то есть, но когда начинаешь это что-то переправлять в стакан, оно ведет себя так, будто в бутылке ничего нет.

— Что за бред? — спросил Генри.

— Это, кажется, Эйвонский Лебедь… Шимс, кто там писал про вихрь в овраге?

— Увы, эти прекрасные строки не создал Эйвонский Лебедь-с, — сказал Шимс, внося новую бутылку виски для доктора Мортимера. В его тоне слышна была горечь болельщика, когда прекрасную игру демонстрирует не его, а посторонняя команда. — Их написала Михайловская Обезьяна, очевидно находясь под сильным влиянием Хромого Джо…

— Сильвера???

— Байрона-с… первоначальное родовое имя Бурунь-с.

— Бурунь? Оппа! — сказал Мортимер, взяв бутылку. — Пусть так бы и ходил.

— Конечно, же, я читал Пушкина, — вставил Генри. — В переводе Бэбетт Дейч. И у меня возникло чувство, что Михайловская Обезьяна скорее находится под влиянием… этого… Певца Вини-Пука.

— Кого-кого? — спросил Мортимер, неприлично отряхивая каплю с горлышка.

— Ну, этого — сю-сю-сю, ути-пути. Алана Милна.

— У которого на ножках десять штучек пальчиков? — уточнил я.

— Да.

— Святой Боже! — воскликнул Мортимер и немедленно выпил.

— Возможно, вам следовало бы прочесть и недавно вышедший в Нью-Йорке перевод Оливера Элтона, дабы утратить однозначность восприятия-с, — вставил Шимс, намереваясь улетучиться.

— Один хрен… — почти пропел Генри, вглядываясь в дождь.

— Учитывая то, что Бэбетт Дейч — дама, боюсь, два не наберется… — признали запоздавшие молекулы испарившегося Шивса.

Ну что я могу здесь сказать. Разговор зашел в дерби… брррр… зашел в дебри, где ни о каком восприятии речь идти уже не могла, по крайней мере, с моей стороны. Американские переводы Пушкина, боже мой! Сколько раз говорил себе: воздержись, не надо, не связывайся со стихами, ведь если это не гробы повапленные, то значит, я не видал повапленных гробов. Процитируешь пару строчек — и на тебе. Прямо лавина. Как пишут в газетах о подобных случаях: погребен под завалами. Особенно темные инстинкты будят стихи в людях с домашним образованием. Наверно, им не прививают к поэзии должного иммунитета. И в то время как выпускник Кембриджа мается головной болью после вчерашнего, они устраивают над его агонизирующим телом какие-то адские литературные викторины. Поэтому, друг мой читатель, стихов избегай. Хочешь сказать — скажи прозой. Правильно сделал Мортимер, что с утра насосался виски.

Вообще на редкость обаятельный тип этот Мортимер. Мне будет жалко, если он окажется убийцей сэра Чарльза. Хотя я понимаю, что провинциальный доктор — это самое то, самее-тее разве что какой-нибудь художник или автор, особенно такой автор, что сам ведет следствие, но я-то о себе точно знаю, что не виновен. И обаяние… зря он так обаятелен. Это компрометирует. И спасает милейшего дока от подозрения только фамилия. Слишком она зловещая. С такой фамилией не преступления замышлять, а вышивать крестиком. Да, вот именно, крестиком. И ухо у него в порядке. Неповрежденное. Да и второе… Вот разве что среднее… «Особая примета — шрам на среднем ухе»…

Хотя откуда взяться шрамам? Сейчас уши пришивают очень аккуратно. Я сам, когда поступил учиться в Кембридж, на первой же студенческой попойке вышел через закрытое французское окно. Друзья доставили меня в клинику с ведерком льда, где, вместо шампанского, лежало мое отрезанное ухо. И мне его благополучно пришили — ухо, не ведерко, ну вы поняли, хорош бы я был с ведерком. Причем, так аккуратно, что вообще ничего было бы не видно, если бы целое ухо не продолжало быть настолько отстающим от головы, насколько предусматривает древний кодекс Вустеров, а мы всегда были довольно лопоухими.

— Берти, похоже, за нашим подъездом следят, — между тем промолвил Генри. — Поди сюда. Вон тот штрих с бородищей, видишь, выскочил из машины.

— Который, приплясывая, юркнул в ресторанчик?

— Ага. Ты его знаешь?

— Нет, он мне кажется незнакомым. Но я узнал его бороду.

— Она, похоже, фальшивая.

— Почему сразу фальшивая. Это борода Рожи Баффета, адмирала, он в ней от букмекеров спасался.

— Дал бы лучше им морской бой.