швырнуло вперед, и он припустил долиной, издавая пронзительные свистки. Вагоны, оторвавшиеся от него, заплясали в диком танце. Они налетают друг на друга, подпрыгивают, опрокидываются набок, съезжают с насыпи. Один вагон уже лежит под насыпью вверх колесами, которые все еще продолжают крутиться.

Сторож в ближайшей будке бешено накручивает ручку телефона.

— Мост, мост… — бормочет он, когда станция наконец-то откликнулась. — Мост взорвали…

— Что вы болтаете? — восклицает диспетчер слишком уж удивленным тоном. — Какой мост? Что за мост? Кто у телефона?

Стрелочник смотрит из-под козырька на диспетчера, потом, не говоря ни слова, направляется к дверям. В руке у него жестяное ведро для угля. Он идет за углем, это его обязанность, ему положено ходить за углем. Какое ему дело до того, что происходит на линии?

— Мост взорвали, — говорит диспетчер немецкому унтер-офицеру, командиру охраны, который сидит у кафельной печки и сушит промокшие ноги. — Мост — Brücke [9] — бумм!

— Was? Was? [10] — вскочил немец.

— Brücke — бумм! — повторяет диспетчер и для большей наглядности показывает руками.

Немец выругался, подскочил к телефону. Диспетчер садится к телеграфному аппарату.

«Всем станциям на линии Нитра — Превидза… всем станциям… Между станциями Лабудова и Грушовяны на… километре линия вышла из строя…»

Бим-бим-бим… бим-бим-бим… бим-бим-бим…

На всех станциях, полустанках, стрелочных постах заливаются звонки.

«Остановите все поезда, остановите все поезда…»

«Партия крупных дров» — немецкий эшелон с пушками, пулеметами, танками, бензиновыми цистернами, боеприпасами — до Превидзы не дойдет.

* * *

Вверх по Горке, по дороге, обсаженной развесистыми черешнями и ведущей к хутору, который в этих местах называют Беснацким, шагают три человека с рюкзаками на плечах.

На полпути до вершины холма они ненадолго останавливаются, осматриваются, прислушиваются. Тишина. Только далеко внизу, вокруг тлеющей громады опрокинутых вагонов суетятся немецкие охранники с фонариками.

— Чистая работа, — говорит один из путников.

Они снова трогаются, медленным тяжелым шагом поднимаются вверх по крутому склону.

На вершине холма они делают короткий привал с перекуром. Отсюда хорошо видно во все стороны. Широкая долина реки Нитры лежит перед ними как на ладони. Направо — Лабудова, налево — графский хутор Беснацкий, квадратное строение, окруженное многочисленными хлевами, птичниками и амбарами.

— Дальше, ребята, я не пойду, к утру я должен быть в Каменянах, — говорит один из путников. — С этим вы уж как-нибудь справитесь. — Он приподнял свой рюкзак, подержал его на весу, потом осторожно опустил на землю. — Ондрушаку скажите, чтобы берег это как зеницу ока; когда понадобится — мы дадим ему знать.

Докурив, они снова взвалили рюкзаки на спины.

— Ох, леший его возьми, ну и тяжесть! — говорит один.

— Выдержишь, — отзывается второй. — Думаешь, мне не тяжело?

Двое двинулись к хутору с рюкзаками на спинах, еще один рюкзак они несут вместе. Третий постоял немного, глядя им вслед, потом широкими, мерными шагами начал спускаться направо, в долину.

8

Крепко взялся ноябрьский мороз за землю, разбухшую от затяжных осенних дождей. Земля, скованная льдом, лопается, на ней появляются трещины с серебряной каемкой из инея.

Весь день небо затянуто тяжелой серой пеленой; к вечеру пелена рассеивается, и появляются звезды, большие и яркие, как в августе.

Потом надвинулись низкие, изжелта-черные тучи. Холодный ветер, гулявший по полям, стих. Всю ночь падал пушистый, рыхлый снег, к утру его было почти по колена.

Когда утром Милан открыл дверь, в нос ему ударил свежий, резкий запах снега. Двор, сад, улица — все стало как-то краше, приветливее. Приветливо звучали голоса женщин у колодца, приветливо звенели ведра. Приятно было погружать ноги в ослепительную белизну и, оглядываясь, видеть собственные следы.

Скрипнула калитка, показался Сила, весь тоже какой-то праздничный, посветлевший.

— Пошли на ворон охотиться! — закричал он еще издалека.

На Гривково гумно слетелась целая стая ворон. Они облепили стог сена, чистили клювами свои черные, словно лакированные перья и о чем-то громко спорили.

В сарае у Милана была припрятана железная ловушка, которую нужно было зарыть в снег так, чтобы сверху виднелся лишь початок кукурузы, насаженный на крючок.

Мальчики насторожили ловушку, насадили початок, подгребли снегу и спрятались в сарае. Они ждали и ждали, в сарае дуло. Они совсем уже продрогли, а хитрые вороны по-прежнему спокойно сидели на стогу, каркали, перебранивались, но на кукурузу не обращали никакого внимания.

— Не берут, мерзавки, — сказал Сила, — видно, не голодные.

— Давай лучше воробьев ловить, — предложил Милан, посиневший от холода. — Их легче поймать.

Ловить глупых, прожорливых воробьев, когда все вокруг бело от снега, нехитрая наука. Ребята разгребли снег и насыпали на прогалинке ячменя. Потом принесли старое решето и накрыли им ячмень. Один край решета Сила приподнял и подпер палочкой, к палочке привязал бечевку. Потом мальчики опять укрылись в сарае и стали ждать, когда воробьи слетятся на ячмень.

Сначала прилетел один воробей и стал клевать зерно. За ним — целая стая. Клевали они так: раз — ячменное зерно, два раза — соседа в бок; не кормежка, а сплошная драка. Тут Милан — дерг за веревочку, решето хлопнулось, и воробьи оказались в ловушке.

Они сунули их в шапку и понесли в дом показать Евке. Но Евка почему-то не обрадовалась — она боялась воробьев. А когда одного из них ребята поднесли к ней слишком близко, она ударилась в рев.

— Знаешь что, давай их покрасим! — сказал Сила.

Они раскрашивали их в сарае старыми акварельными красками. Одного в синий цвет, другого в красный, третьего в зеленый, даже фиолетовый у них был. Потом они придумали красить крылышки одним цветом, грудку другим, а брюшко еще каким-нибудь цветом.

Напуганные, взъерошенные воробьи больно клевались. Берешь такого воробья в руку и чувствуешь, как стучит его сердчишко.

— Да не бойся ты, я тебя не съем, дурачок, — успокаивал их Сила.

Когда краска высохла, воробьев выпустили. Они вспорхнули на яблоню и начали чистить клювами перья.

— Глянь, папа, — сказал Милан, — какие птицы!

Отец приподнялся на постели и выглянул в окно.

— Снегири, — сказал он. — Да нет, не снегири, что это я! В самом деле, что это за пташки? Мать, глянь-ка!

Гривка еще не пришел в себя после того тяжелого приступа, когда эсэсовцы и гардисты с Цифрой уводили Пинкусовых.

Он отлеживался, вставать почти совсем уже не вставал. Любое, самое слабое усилие было вредно ему. Вот и сейчас, едва приподнявшись, он схватился за грудь. У него перехватило дыхание, и он с трудом процедил сквозь судорожно сжатые губы: