на мой скудный достаток, я скажу ему… скажу, мол, беднячка я, все мои годы молодые прослужила и вот что себе выслужила. А ты пойди-ка лучше к тем, кто награбастал, наворовал, награбил. К Грофикам, к Буханцам иди…

Гривкова не заметила даже, как рассталась с ней Мариша, не заметила, как пришла домой.

«Ей-богу, не пойду больше, не пойду сегодня, — мысленно убеждала она сама себя. — Всё люди вызнают, даже то, что слишком много хлеба пеку. Еще накличу на себя беду».

Она взялась за привычную свою работу, варила, прибирала, но мыслями была в другом месте.

«Не пойду, ни за что не пойду!» — кружилось у нее в голове.

Каждую среду они поджидали ее на краю лесной просеки. Каждую среду те самые парни, совсем молоденькие, ребята почти. Каждую среду она приходила к ним, как наказывал ей Эрнест.

«Если только сможешь, сделай это, Маргита, — говорил он ей. — Если жалко, что добро свое переводишь, не бойся — рассчитаемся, когда все это кончится».

Она знала, что он намекает на ее рачительность, на то, что она хорошая, бережливая хозяйка, которая всегда держится правила: в дом побольше, из дому поменьше. Но ей было бы обидно, если б он подумал, что ей жаль поделиться с кем-нибудь хлебом. Как бы ревностно она ни оберегала свое добро, голодного человека она не могла видеть. Она не больно-то понимала все, что рассказывал ей Эрнест о партизанах, о их борьбе, не понимала, когда Эрнест с мужем разговаривали о больших переменах, которые наступят, когда окончится война. Достаточно того, что где-то есть люди, которые с нетерпением ждут хлеб, испеченный ее руками. Поэтому она и ходила каждую среду туда, на лесную просеку, с мешком, в который она отсыпа́ла картошки или фасоли, клала ароматный каравай хлеба, горшочек топленого жира или кусок сала.

Там ее дожидались молоденькие парнишки — чистые дети! Лица у них такие худые, бледные! Она видела их в лунном свете, и всегда ее охватывала грусть, материнская нежность и сострадание к их молодости, проходившей в горах, вдали от матери.

— Тетушка Маргита, несете? — Они всегда встречали ее так, хотя хорошо видели мешок на ее спине.

— Несу, несу, — всякий раз отвечала она.

Доставала узелки и свертки, отдавала все, что принесла для отряда. Потом доставала из кармана что-нибудь для них двоих, специально для них. Кусок пирога, хлеб с топленым салом, вареное ребрышко.

— Вот вам, перекусите, ребята, — говорила она по-матерински.

Никогда она не забывала принести что-нибудь для этих двух парнишек. Она не была скупой, она была просто хозяйственная, что бы там ни думал Эрнест.

Сегодня, значит, они напрасно будут дожидаться ее.

«Пусть, — говорила она себе, — не пойду, не могу. Не стану я навлекать беду на своих детей», — спорила она сама с собой, со своей совестью.

Но чем ближе был вечер, тем неспокойнее было ей. Она гремела горшками и мисками на загнетке, покрикивала на Евку, ворчала на Милана. А когда она напоила поросят, подоила коров, ноги чуть ли не против ее воли сами понесли ее в сарайчик, руки тоже против воли привычно насыпали картошку в мешок. Перед ее глазами стояли исхудавшие лица двух парнишек, которые сегодня, в среду, будут поджидать свою тетушку Маргиту. Не может она заставить их ждать впустую.

— Уж как-нибудь обойдется, — вздохнула она и пошла в кладовушку, взять холстинку, хлеб и кусок колбаски, который она даст отдельно этим двум паренькам.

7

Телеграфный аппарат на лабудовской станции старательно выстукивает знак вызова.

Диспетчер встает из-за стола, где он записывал отправление пассажирского поезда на Превидзу, включает аппарат. Бумажная ленточка начинает разматываться, самописец клюет бумагу крошечным клювиком, покрывая ее точками и тире.

Диспетчер читает: «Специальный поезд номер… отправляется из Нитры…»

Звонит телефон.

— Лабудова? Это ты Штево? Из Нитры едут к вам крупные дрова…

Железнодорожные телефоны — солидные, зычные аппараты с пронзительными звонками, старомодными слуховыми трубками и рукоятками сбоку — имеют один большой недостаток: стоит поднять трубку на любой станции, и ты слышишь все разговоры на линии.

Но диспетчер хорошо понимает, что хочет сказать ему коллега из Збегов. Он понимает этот шифр и эту многозначительную паузу в конце.

— Крупные дрова идут, — говорит он стрелочнику. — Как, слетаешь? До триста шестого поезда можно обернуться.

— А как же, я живо! — отвечает стрелочник. — Шины у меня в порядке, сегодня подкачивал.

Дежурный пишет на бумажке:

Партия крупных дров, заказанная вами, прибывает на станцию Лабудова… числа в 22.15.

Подпись.

Стрелочник садится на велосипед. «Три километра туда, три обратно, к триста шестому постараюсь вернуться».

В Каменяны ведет только проселочная дорога, грязная, изрытая колесами бесчисленных подвод. Грязь брызжет во все стороны от велосипеда, налипает на колеса, на педали. Стрелочник в легкой форменной блузе, которую пробивает насквозь осенний ветер, изо всех сил жмет на педали, не обращая внимания на грязь. Из Нитры идут крупные дрова…

* * *

Между Лабудовой и Грушовянами течет речушка — скорее канава, чем речушка. Летом она почти совсем пересыхает, только на самом дне, сплошь заросшем калужницей и лебедой, блестит узенькая полоска воды. Но весной, когда с Горки и Пригона начинает стекать мутная снеговая вода, речушка вздувается, дерзко шумит паводком, подмывает берега, уносит по течению большие пласты дерна.

Через речушку перекинут мост — довольно широкий, железный, на бетонных опорах.

Когда немцы занимали линию, они поставили охрану на всех мостах, кроме этого. Он им казался маловажным, совсем незначительным. На линии между Нитрой и Превидзой полно мостов, на всех не напасешься солдат! Этот мост они доверили обычной линейной охране, которая день и ночь патрулирует на своих участках.

Десять часов вечера. От Нитры идет поезд специального назначения. Идет медленно, с достоинством, как и подобает спецпоезду с особо важным грузом. Он идет, издалека таращит на долину огненные глаза, из трубы паровоза то и дело вырывается столб белого дыма, пронизанного красными искорками.

Немецкая охрана наблюдает за приближением поезда. Вокруг все спокойно.

Долина тиха и недвижна, только ветерок, ласковый, теплый, почти весенний, поднимет то здесь, то там горсть мокрой листвы, растреплет ее над пашней и снова опустит наземь.

Паровоз миновал мост, железные фермы ритмично, со звоном загромыхали. Паровоз с пыхтением тянет за собой вагоны, пригоршнями сыплет искры в осенний воздух.

Тут в равномерный ритм колес вмешался странный, пронзительный скрежет. Четвертый и пятый вагоны вдруг вздыбились, налезли друг на друга, как два борющихся медведя.

Раздался взрыв, мощный, оглушительный. Паровоз