Меллиора часто бывала с отцом в доме доктора, изредка в аббатстве, но Дауэр Хауз не посетила ни разу, потому что, как она мне объяснила, отец Кима, морской капитан, редко бывал дома, а Ким во время каникул приемов не устраивал. Но она часто видела Кима в гостях в аббатстве, потому что он был другом Джастина.

Возвращаясь после визитов в аббатство, Меллиора всегда выглядела какой-то притихшей, и я догадалась, что оно для нее тоже что-то значит — или сам дом, или его обитатели. Это казалось мне вполне естественным. Как, должно быть, чудесно прямо вот так являться в гости в аббатство! Однажды такое произойдет и со мной. Я была в этом уверена.

В пасхальное воскресенье я узнала о Меллиоре больше, чем когда бы то ни было. В воскресные дни в доме священника всегда было больше хлопот, чем в будни, из-за всех этих церковных служб. Колокола звонили целый день, а так как мы были совсем рядом, казалось, что звонят прямо в доме.

Я всегда ходила к утренней службе, мне это нравилось, в основном, правда, потому, что можно было надеть какую-нибудь соломенную шляпку Меллиоры и что-нибудь из ее платьев. Сидя на скамье для домашних священника, я чувствовала себя важной светской дамой. Нравилась мне и музыка, от которой я всегда приходила в приподнятое настроение, нравилось молиться с благодарностью Богу, сделавшего мои мечты явью. Проповеди казались мне скучными, потому что его преподобие не был вдохновенным оратором, и, пока он говорил, я разглядывала прихожан, причем мои глаза неизменно устремлялись на скамьи, принадлежавшие семейству Сент-Ларнстон.

Они располагались сбоку, в стороне от остальных. Обычно в церковь приходило немало слуг из аббатства. Передняя же скамья, где сидели сами Сент-Ларнстоны, почти всегда пустовала.

Сразу за этими скамьями находились два чудесных витража. Говорили, что лучше их нет во всем Корнуолле — голубые, красные, зеленые, лиловые краски блестели на солнце — тонкая работа, преподнесенная Сент-Ларнстонами в дар церкви лет сто назад. На обеих стенах вдоль скамей висели памятные доски, посвященные разным прежним Сент-Ларнстонам. Было такое впечатление, что церковь, как и все прочее, принадлежала Сент-Ларнстонам.

В тот день к утренней службе пришла вся их семья. Наверное потому, что была пасха. На скамье сидел сэр Джастин, чье лицо с каждым разом, как я его видела, казалось мне все красней и красней, подобно тому, как все желтей и желтей становилось лицо священника; его жена — леди Сент-Ларнстон, высокая, с длинным, чуть крючковатым носом, выглядевшая очень властной и надменной; и оба сына, Джастин и Джонни, мало изменившиеся с тех пор, как я повстречалась с ними в саду у стены. Джастин казался невозмутимым и спокойным, он был больше похож на мать, чем Джонни. Тот был по сравнению с братом маленького роста, и ему не хватало сдержанного достоинства Джастина — его взгляд все время обшаривал церковь, словно кого-то искал.

Мне очень нравилась пасхальная служба и алтарь, весь, убранный цветами, нравилось радостное пение Осанны. Мне казалось, я понимаю, что значит восстать из мертвых, когда во время службы я рассматривала сидящих на своей скамье Сент-Ларнстонов и думала об отце сэра Джастина, волочившегося за бабушкой, и о том, как она ходила к нему тайком ради Педро. Я всякий раз спрашивала себя, как бы я поступила на бабушкином месте.

И тут я заметила вдруг, что Меллиора, сидящая рядом со мной, тоже разглядывает скамью Сент-Ларнстонов. Выражение ее лица было восторженно-отрешенным, и смотрела она прямо на Джастина Сент-Ларнстона. Лицо ее светилось радостью, и она выглядела такой хорошенькой, как никогда. Ей пятнадцать, подумала я, вполне достаточно, чтобы влюбиться, и она влюблена в Джастина Сент-Ларнстона.

Все время я открывала в Меллиоре что-то новое. Надо узнать побольше. Надо заставить ее заговорить о Джастине.

Я не сводила глаз с семьи Сент-Ларнстонов и еще до конца службы поняла, кого выглядывал Джонни. Хетти Пенгастер! Меллиора и Джастин — это было понятно. Но Джонни и Хетти Пенгастер!

В тот день солнышко хорошо пригревало для этого времени года, и Меллиоре захотелось погулять. Мы надели большие широкополые шляпы, потому что Меллиора говорила, что нам не следует портить цвет лица на солнце. Ее нежная кожа блондинки была очень чувствительна к солнцу и быстро покрывалась веснушками. Моей оливково-смуглой все было безразлично, но я тем не менее надевала шляпу с большими полями, потому что так делали леди.

Меллиора была в приподнятом настроении, уж не потому ли, подумала я, что увидела этим утром в церкви Джастина. Ему должно быть года двадцать два, размышляла я, то есть он ее лет на семь постарше. Наверное, считает ее еще ребенком. Я начала уже узнавать мир и сомневалась, сочтут ли брак будущего сэра Джастина с дочерью приходского священника подходящей партией.

Когда она сказала: «Хочу тебе сказать сегодня кое-что, Керенса», я решила, что она собирается мне открыться.

Как часто случалось на наших прогулках, Меллиора выбирала куда нам идти, напоминая таким образом время от времени, что она хозяйка, впрочем, я не забывала, что обязана ей своим теперешним благополучием.

Я удивилась, когда она повела меня через газон к изгороди, отделявшей сад священника от церковного кладбища. В изгороди была щель, и мы пролезли через нее.

Она повернулась ко мне и улыбнулась.

— Ох, Керенса, — сказала она, — как же хорошо, что можно гулять с тобой, а не с мисс Келлоу. Она такая чопорная, правда?

— Нужно же ей выполнять свои обязанности.

Странно, как я вступалась за эту женщину в ее отсутствие.

— Да, я знаю. Бедняжка Келли! А ты, Керенса, выступаешь в роли моей дуэньи. Правда, забавно?

Я согласилась.

— Если б ты была моей сестрой, нас сейчас наверняка бы сопровождала дуэнья.

Мы пробрались между надгробиями к церкви. — Что ты хотела мне сказать? — спросила я.

— Сначала я тебе кое-что покажу. Керенса, как давно ты живешь в Сент-Ларнстоне?

— Лет с восьми.

— Теперь тебе пятнадцать, значит, лет семь прошло. Тогда ты не знаешь. Это было десять лет назад.

Мы обошли церковь сбоку, пройдя к двум возвышавшимся над землей сравнительно недавним надгробием. Остановившись перед одним из них, Меллиора поманила меня.

— Прочти, — сказала она.

«Мэри Анна Мартин, — прочла я, — тридцати восьми лет, Во цвете жизни подстерегает нас смерть».

— Это моя мать. Ее похоронили десять лет назад. А теперь прочти, какое имя написано внизу.

— Керенса Мартин. Керенса?..

Она кивнула, удовлетворенно улыбнувшись мне.

— Керенса! Я люблю твое имя. Полюбила с той самой минуты, как его услыхала. Помнишь? Ты была в стене. Ты сказала: «Это не «что», а мисс Керенса Карли». Как странно, что за одно короткое мгновенье можно вспомнить немало прошедших дней. Когда ты это сказала, я сразу вспомнила, Керенса Мартин была моей сестрой. Видишь, тут говорится, что ей было три недели и два дня от роду. И дата. Та же, что стоит и чуть повыше. Некоторые из этих надгробий тоже могут кое о чем поведать, если походить и почитать, что на них написано, правда?