правом косяке двери или ворот. Верующие евреи так обозначали свои дома и квартиры.

— Яна, а откуда ты это знаешь? — спросил Санька.

— Посидел бы в отказе, как мы, узнал бы тоже, — съязвила она.

— А мне очень интересно, — сказала Наташа. — Что это за народ такой, который гнали, уничтожали и преследовали всю жизнь?

— Я не ожидал, что ты такая! — восхитился Санька.

— Какая? — скрывая обиду, спросила она. — Ты думаешь, все русские — антисемиты?

— Я так не думаю. Никто из нас так не думает, — пробормотал Санька.

— Мой дед профессор филологии. У него друг детства еврей, тоже профессор, историк. Когда вся семья на его день рождения собирается у него дома, он с Вениамином обо всём говорят. Тогда я и узнала о Холокосте и об Израиле, — сказала Наташа.

Они шли молча под впечатлением разговора, так неожиданно коснувшегося их сердец. Потом свернули на Большую Полянку и возле старинного двухэтажного особняка перешли дорогу. Перед ними раскрылась панорама широкой улицы Серафимовича, пересекающей растянувшийся между Водоотводным каналом и рекой Москвой остров Балчуг. Тёмная вода под Малым Каменным мостом играла бликами редких фонарей вдоль набережной и отсветами ещё не погасших окон большого дома напротив Болотной площади. Слева по другую сторону моста отблескивал жестяным куполом кинотеатр Ударник, за которым высилась громада Дома правительства.

— Ты знаешь, это самый большой в Европе дом, отец говорил, — сказал Ромка.

Он шёл, держа Катю за руку. Его лицо светилось от гордости и охватившего его восторга свободы: теперь ему больше не нужно скрывать ни перед кем своих чувств к шагающей в ногу с ним девушке.

— Да, он огромный, — подтвердила Катя. — Я в прошлом году читала повесть Юрия Трифонова «Дом на набережной». Он тоже здесь жил. Теперь его так и называют. В нём и происходят почти все события.

— Ты мне дашь почитать? — попросил Ромка.

— Я спрошу у подруги, это журнал её родителей. Он такой потёртый. Видно, побывал во многих руках. Ему лет шесть. Повесть вышла и подняла такой скандал, что главного редактора сняли. Но, как говорится, слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

— Спасибо, Катя, — сказал он и, положив руку ей на плечи, прижал её к себе. — А ещё отец рассказывал, что в этом доме двадцать пять подъездов: двадцать четыре для жильцов, а один заняли энкавэдэшники. Оттуда они подслушивали, вели слежку. Там, наверное, и допрашивали в служебных квартирах. Строили дом несколько лет в конце двадцатых годов. Причём архитектор Иофан работал над проектом с главой ОГПУ Ягодой, который обсуждал с ним все вопросы. Оба евреи, между прочим.

— «Гений и злодейство», оказывается, могут быть и вместе, — заметила Катя.

— Ты умница. А сегодня в этом платье ещё и неотразимая, — осмелел Ромка. — Между прочим, мы с тобой ещё не целовались.

Он остановился и повернулся к ней. Она улыбнулась и потянулась к нему губами, и Ромка почувствовал аромат молодого девичьего тела. Он обхватил её двумя руками и поцеловал.

— Такая прелесть! Был бы постарше, женился бы.

— Дорогой, я подожду, пока ты повзрослеешь, — засмеялась Катя.

Ребята прошли по улице вдоль серой громады Дома и остановились у ограды Большого Каменного моста. Внизу величаво текла река. По ней как раз в это время проплывал светящийся огнями окон и светом палубы прогулочный катер, на котором находилось множество одетых в костюмы и вечерние платья молодых людей. Звучала музыка, Муслин Магомаев исполнял «Надежду», завораживая пением всё обозримое пространство вокруг. С той стороны реки на обширном холме сиял белизной Большой Кремлёвский дворец, к которому справа прилепились, проблёскивая золотыми куполами Благовещенский и Архангельский собор. Справа от него возле Боровицкой башни виднелось затенённое деревьями здание Оружейной палаты. И всё это было окружено, словно коралловым ожерельем, крепостными стенами, сложенными из красного кирпича, в узлах которых возвышались башни с шатровыми крышами.

— Великолепно, правда? — произнесла Катя. — Я всегда только проезжала здесь на троллейбусе. Впервые стою здесь и смотрю на эту красоту.

— С этого холма и началась Москва, а потом и вся Россия, — поддержал её Санька.

— Не уверен, что вся Россия. Рядом было уже тогда много других городов. А Русь пошла всё-таки с Киева, — заметил Илья.

— Да и строили-то Кремль итальянские зодчие, — подключился к разговору Ромка.

— Мальчики, я же не об истории говорю, — не сдавалась Катя. — Как там, в пьесе Горького на дне? «Испортил песню…».

— А Катенька права, — сказала Наташа. — Как у Пушкина, «град на острове стоит». Между прочим, он и был раньше островом, вокруг протекали речки, а где их не было, вырыли каналы.

— Я дальше не пойду, меня папа попросил вернуться домой пораньше. Общественный транспорт скоро прекратит работу, — произнесла Яна. — А вы, конечно, оставайтесь. Мы прекрасно провели время.

— Я тебя провожу, — вызвался Илюша. — Друзья, мы вас покидаем.

— Пожалуй, пора и нам развернуться. На Красной площади мы бывали не один раз, в Александровском саду, на Манежной, на Горького тоже. Девочки, а вы что думаете? — спросил Санька.

— Я бы выпила что-нибудь в кафе или баре, — задумчиво проговорила Катя. — Но, пожалуй, все эти заведения или переполнены, или закрыты. Мы договоримся и обязательно встретимся. Давайте-ка двигаться домой.

— Катя, ты голова. Мы вас, девочки, проводим, — подвёл черту Ромка.

Рядом с ними остановился, опершись на чугунное ограждение моста, крупный мужчина в светлой парусиновой одежде. В правой руке дымилась сигарета, которую он время от времени подносил ко рту, и тогда конец её вспыхивал оранжевым огнём, освещая его морщинистое лицо. Весь его облик был настолько неординарен, что ребята не могли не обратить на него внимания. Он курил и изредка посматривал на них, степенно поворачивая к ним голову с седыми прибранными, как у Хемингуэя, волосами.

— Я полагаю, у вас сегодня выпускной вечер? — неожиданно спросил он, выпрямившись и бросив сигарету в реку, предварительно погасив её о перила. — Поздравляю, друзья.

— Спасибо, — опередил всех Санька. — А кто вы?

— Я живу здесь, — сказал он, махнув рукой в сторону Дома. — По вечерам прихожу сюда подышать свежим воздухом.

Он замолчал, с интересом разглядывая ребят. Что-то далёкое светилось в его глазах. Он вздохнул и заговорил, отдавшись нахлынувшей волне воспоминаний.

— Родился я ещё до Первой мировой в Могилёве. Отец происходил из семьи раввина и получил в хедере, а потом в ешиве недурное образование. Но вынужден был, как и многие его сверстники, жить в черте оседлости, что очень мешало ему, как бы это сказать, реализовать себя. Поэтому откликнулся на призыв друга детства пойти в большевистский кружок. Он поверил и принял близко к сердцу идеологию, которая показалась