вот про что. Про нас всех. Наговаривала на диктофон, чтобы потом перепечатать. Не знаю, как это у писателей делается, — Мадина засмеялась. — Не суть. Запись прослушали, мы все вне подозрений. И если бы кто-то не вообразил себя цирюльником…

— Ну ладно, — сказал я. Мне надоело постоянно мусолить одну и ту же тему, я хотел разобраться со старухой, поэтому пододвинул стул и сел.

— Допустим, эта Вольф и правда писала свой роман. Но почему она припёрлась именно ко мне?

— Не знаю, — развела руками Мадина, — но ты у неё на диктофоне тоже есть.

Мадина продолжала болтать и перекладывать бумажки на своём столе.

— Видимо, никак ты у неё не вырисовывался. В смысле — образ. Но думаю, если бы она могла проснуться во время стрижки, ей бы всё с тобой стало предельно ясно.

Я заскрипел зубами. Мадина прыснула.

— Всё-всё-всё, — она замахала руками и продолжала уже серьёзно:

— Мы сегодня у главной в кабинете всё утро слушали эту дурацкую запись. Не полностью, конечно. Кусками. Короче, тётка вечером спустилась из кардиологии на четвёртый этаж, спёрла ключ из сестринской, открыла кабинет, ну и закрылась изнутри. Видимо, писательский приём такой. А дальше — сердечный приступ. Конец.

Я пожал плечами.

— В общем, тебе нужно будет восполнить вчерашний потерянный день и посмотреть всех, кто к тебе не попал. Давай, хорошего дня, Юдашкин доморощенный.

Она прицепила рентгенограмму к негатоскопу и отключилась от меня. Аудиенция могла считаться завершённой. Сейчас я вспоминаю тот день и очень отчётливо вижу Мадину, такую яркую, худую, сидящую за столом, своими длинными пальцами в тяжёлых серебряных кольцах перебирающую бумаги. Я слежу за блестящим ногтем и вижу, как он скользит по поверхности стола, а потом подцепляет полупрозрачную чёрно-серую рентгеновскую плёнку. Я вижу, как обведённый синим карандашом глаз с опаловой радужкой глядит сквозь эту плёнку на свет.

Идя по коридору из кабинета начальства, я всё ещё переживал произошедшее. И я понятия не имел, что через неделю история со стрижкой забудется, словно её и не было. И, конечно, откуда мне было знать, что через пять лет я уволюсь из этой больницы, через десять — разведусь с женой, что все эти люди, такие важные сегодня, в скором времени для меня совсем перестанут существовать. Что Андрюха откроет частный медцентр, где я, в свою очередь, наконец-то стану заведующим, большим человеком. Что Мадину примерно одиннадцать лет спустя найдут в её собственной квартире, с несколькими колото-резаными ранениями грудной клетки. И не будет на свете никакой Мадины, ни её колец, ни опаловых радужек, а останется только моя память, которой тоже, впрочем, не стоит слишком-то доверять.

Но когда я приблизился к своему кабинету, я перестал думать про всякие глупости. Напротив двери, как обычно, сидела очередь из десяти-двенадцати человек, а по коридору в мою сторону на всех парах летел Андрюха в развевающемся халате.

— Старик! — крикнул он, чувствуя, что ещё секунда — и я нырну в кабинет. — Возьми одного моего больного по «cito»[4]! На предмет выпота в брюшной полости, срочно!

И я, успокоив пациентов кивком головы, рванул в Андрюхину реанимацию смотреть выпот.

Пятая беседа с Э. Д.

— Порадовали вы меня, порадовали. Жизнерадостных историй я от вас даже не ждала.

— Наверное, свобода повлияла.

— Любое передвижение, любая смена пейзажа вам будет только во благо.

— Не помню, кто сказал. Когда человек путешествует, ничего не меняется. Он повсюду таскает за собой самого себя.

— Но есть и другая мудрость. У народов Крайнего Севера, у эскимосов и саамов, был специальный шаманский обряд. Когда кто-то в племени тяжело болел, шаман собирался в дорогу. Брал бубен или барабан. В руках — посох. Шёл на север, по снегу, через тундру. Ничего не ел. Он мог месяц брести и искать душу больного соплеменника, которую похитили тёмные силы.

— Язычество какое-то.

— Такое же язычество, как у вашего философа, который за собой повсюду таскает себя самого. А знаете, что в русских деревнях были специальные люди, которых звали на ночь посидеть с покойником? Правда, в основном это были женщины.

— Знаю. Рядом с мамой Надей всю ночь сидела соседка.

— Зачем они так делали, знаете?

— Чтобы читать молитвы.

— Чтобы отгонять нечистого.

— Всё это притянуто за уши. Мне просто нужно было защитить себя. Чтобы никто не подумал, что это я её «того».

— Ну конечно, так. Считайте, я просто немного развлекла вас беседой.

Задание 6. Фонарёв

(из коробки №S-55/2-ЮХ)

2003 г.

Никогда в жизни я не видел такого человека, как пациент Фонарёв. Он уже перестал быть моим пациентом, но я всё равно уверен, что Фонарёв до сих пор здравствует и где-то ходит по нашему большому городу.

Я помню Фонарёва человеком около пятидесяти, невысокого роста, сухощавым, похожим на узловатое, кривоватое деревце. Фонарёвские волосы, растущие вокруг аккуратной лысины, самостоятельно укладывались в классическую францисканскую тонзуру. Черты его лица не отличались выразительностью, и мне, кроме волос, запомнился только крупный, мясистый подбородок. Работал он то ли страховым агентом, то ли агентом по недвижимости, а может, в разное время и тем и другим.

В характере Фонарёва была, пожалуй, всего одна, зато основополагающая черта. Он готовил себя к тому, чтобы выстоять.

Помню, как он пытал себя бессонницей. Не спал четверо суток подряд — и на пятые сутки, когда испытание завершилось, попал в нашу клинику. Сон был изгнан из его организма добросовестно. Мягкие нейролептики на Фонарёва уже не действовали, а гипноз, который наш невропатолог попытался применить, обернулся тем, что Фонарёв встал со стула, направился в угол неврологического кабинета и принялся биться головой о стену.

Когда Фонарёва привели в порядок, он пришёл ко мне на УЗИ, смотреть щитовидную железу. Я спросил его, зачем ему понадобились эксперименты со сном.

— В застенках НКВД существовала такая пытка, — ответил Фонарёв. — Пытка бессонницей. Я должен быть к ней готов.

Никто из нас не мог понять, откуда в его голове зародилась чёткая уверенность в предстоящих муках, которые не сегодня завтра придётся преодолеть, — но идея, что эти невзгоды нужно вынести гордо, захватила Фонарёва целиком.

Однажды Фонарёв умудрился подвесить себя, привязанного за руки, к дереву — просто закрепил веревку на ветке клёна, а другим её концом затянул себе запястья. Убедившись, что узлы получились надёжные, он зажмурился и прыгнул вниз. Я узнал об этом, когда смотрел Фонарёву травмированный ключично-акромиальный сустав.

— Я очень боюсь физической боли, — продолжал он. — Я слабый человек. Больше всего я боюсь, например, что следователь вгонит мне зубочистку