Именно это я и сделала — в тот же вечер я связалась с Москвой и сообщила о своих соображениях. Сердце мое глухо колотилось, когда я ждала ответа от Голубева. Ведь он мог успеть отдать приказ, не дожидаясь моего вердикта. Я отрапортовала о полученных мною данных и замерла в ожидании.

— Вот, значит, как, — раздумчиво проговорил Голубев. — Ты уверена?

— Абсолютно, — подтвердила я.

— Ну что ж… — прогудел Голубев. — Раз так, будем брать этого субчика. А фигурант наш пусть пока живет спокойно. И за тебя, дотошную нашу, Аллаху своему молится.

И я зажмурилась, чувствуя, как постепенно отпускает напряжение, державшее меня в тисках все эти месяцы. Тимуру ничего больше не угрожало…

А дальше… Дальше все произошло, как и положено было, стремительно и незаметно. Айтишник Володя просто исчез. В пятницу вечером вышел из офиса, направляясь на загородную дачу к друзьям. Но на застолье не появился. Словно бы просто испарился по дороге. Как не было.

Куда он пропал, не знал даже сам Тимур. В офисе поизумлялись немного, построили предположения. Кто-то вспомнил о том, что у Володи была симпатия в соседней республике, и предположил, что он уехал к ней. Кто-то сказал, что он, возможно, пустился в загул. Никому и в голову не могло прийти, что к этому времени Володя находился уже на Лубянке.

Вскоре в управлении появился новый айтишник — мрачноватый сутулый парень с дурным запахом изо рта. И постепенно о Володе забыли. Я же… Я иногда поглядывала во время работы на Тимура, и меня словно волной захлестывало облегчение от того, что он оказался невиновен. Что я опять успела вовремя во всем разобраться.

А через две недели после того, как все было кончено, со мной связались из Москвы. И я вздрогнула, услышав среди помех связи свой многолетний позывной.

— Лейла!

Слово это на арабском означало «ночь». Сейчас уже и трудно было вспомнить, кто и когда выбрал мне его в качестве позывного. Однако все эти годы это слово было для меня сигналом, знаком того, что нужно сосредоточиться и мгновенно переключиться в рабочий режим, где бы я ни находилась.

— Слушаю, — отозвалась я.

— Ты там, друг мой, сворачивайся, миссию свою ты выполнила, — продолжил генерал Голубев, переходя на свой обычный неофициальный тон. — А у меня для тебя есть новое задание.

— Какое? — спросила я. Голос внезапно осип, и из горла вырвался лишь какой-то сдавленный писк. Я кашлянула и повторила громче: — Какое?

— В Турции намечается заварушка… — туманно отозвался Сергей Петрович. — Детали при личной встрече. Через три дня жду тебя в Москве, друг мой. Сошлись на семейные обстоятельства, увольняйся и прилетай.

— Но как же… — начала я.

В голове у меня вихрем взметнулись мысли о незавершенных делах, недописанных заметках и комментариях, о том, как Тимур, улыбаясь, говорил, что хочет организовать в офисе корпоративный праздник по случаю прихода весны. Конечно, ясно было, что для ведомства, в котором я служила, все это не могло являться отговорками. Наверное, я просто цеплялась за эти недоработанные, незавершенные дела, чтобы найти хоть какой-то предлог задержаться в Сунжегорске. Задержаться рядом с Тимуром.

Чтобы не думать о том, что мне придется попрощаться с ним и не слушать больше его рассуждений обо всем на свете — службе, войне, мире, жизни, проникаясь его мыслями и составляя из них связные тексты. Не будет мозговых штурмов и забавных эпизодов, возникающих в любой работе. Никогда больше я не увижу, как он в гневе гремит на кого-то по телефону, а потом срывается с места так, словно в данный момент в мире ничего нет важнее. И как улыбается, видя дочек, и лицо его мгновенно меняется, смягчается, а глаза наполняются теплом. Никогда больше он в минуту растерянности не попросит меня, скупо и сдержанно, посидеть с ним рядом, словно испуганный ребенок. А я… Я не смогу больше тешить себя мечтами о мирной спокойной жизни рядом с ним. Мечтами заведомо несбыточными, но от того, возможно, только более сладкими.

— Сергей Петрович, разрешите обратиться с просьбой? — сказала я в трубку. — Дайте мне две недели на завершение здешних дел. У меня остались еще незакрытые рабочие вопросы. К тому же Сайдаеву может показаться странным, что я вот так сорвалась посреди рабочего процесса. Он может что-то заподозрить…

— Ну-ну, друг мой, ты слишком много думаешь, — мягко рассмеялся Голубев. — Сошлись на семейные обстоятельства, болезнь, беременность — не мне тебя учить. А Сайдаеву в три дня пришлют нового сотрудника, не волнуйся. Незаменимых у нас, как говорится, нет.

Вот так все и закончилось.

Через два дня мы с Тимуром прощались в его кабинете. В здании по случаю весны затеяли ремонт, и слышно было, как в коридоре грохочут инструментами и весело переговариваются рабочие. В приоткрытую форточку врывался свежий весенний ветер. Ветер, пахнущий тающими ледниками, бегущими вниз по горным ущельям быстрыми ручьями, пробивающейся зеленью. Ветер, обещающий что-то новое, захватывающее, неизведанное, легкомысленный и, конечно, как всегда, обманывающий.

— Ну что ж, Ира, до свидания, — сказал Тимур, поднимаясь из-за стола мне навстречу. — Жаль с тобой расставаться, мы отлично сработались.

Конечно же, к этому времени я успела придумать убедительную легенду, объясняющую, почему мне так срочно приходится уезжать. И все же, несмотря на это, я как-то смутно надеялась, что Тимур возмутится, откажется подписывать мое заявление об увольнении, потребует, чтобы я отработала полагающиеся по закону две недели. Но тот лишь посетовал на то, что обстоятельства заставляют меня уехать так срочно, и подписал бумаги.

— Мне тоже очень жаль, — искренне сказала я.

— А то осталась бы, — сказал он и улыбнулся этой своей редкой улыбкой, от которой его суровые мужественные черты преображались, так что вдруг на какое-то едва уловимое глазом мгновение из-под маски невозмутимого воина показывалось лицо веселого, лукавого и отчаянного мальчишки. — Писала бы и дальше для меня речи. Никто, кроме тебя, так хорошо не чувствует мой слог.

И ровно в эту секунду солнце вынырнуло из-за затянувших небо клочковатых туч и ударило прямо в окно. Осветило весь кабинет, заиграло разноцветными бликами на хрустальном графине, запуталось у Тимура в волосах, и он невольно зажмурился, загородился от него ладонью.

А я смотрела на этого мужчину, с которым когда-то так странно свела нас судьба, ради которого я дважды за всю жизнь нарушила должностные инструкции. Мужчину, который, по сути, ничего не знал обо мне — и в то же время знал самое главное, я как-то подспудно это чувствовала. Мужчину, который понятия не имел, что я дважды спасла его — первый раз от неминуемой смерти, второй — от несправедливого осуждения. Я смотрела на него и понимала, что отдала бы все на свете — всю свою трудную, бесприютную, неприкаянную жизнь, все свои боевые заслуги, карьеру, чувство долга, в конце концов, чтобы просто быть рядом с ним. Жить спокойной мирной жизнью, которая была для меня под запретом.