Но это было невозможно. И не только потому, что меня призывала служба. Но и потому, что Тимур — за месяцы, проведенные рядом с ним, я отлично это поняла — больше всего на свете был предан своей работе. Именно она была для него настоящей страстью. Как и власть, сосредоточенная в его руках, как и сила, дающая ему возможность работать на благо этого дела.

Я отдавала себе отчет в том, что, даже останься я здесь, наши отношения с Тимуром никогда не выйдут за границу рабочих и, возможно, сдержанно-приятельских. Даже если и была между нами какая-то искра — а она была, я отчетливо ощутила это в тот вечер, в его кабинете, — Тимур никогда в жизни не дал бы ей разгореться. Но я была бы согласна и на это. Быть рядом — просто в качестве рядового сотрудника, одного из винтиков огромной машины, движимой за счет его воли, силы и мощи. Однако даже и этого всегда не слишком щедрая ко мне судьба не могла мне дать.

— Не могу, — покачала головой я. — Но кто знает, может быть, однажды мне удастся вернуться…

Тимур пристально посмотрел на меня и вдруг кивнул:

— Возвращайся! Мы будем тебя ждать.

Черт его знает, возможно, это была просто форма вежливости, доброжелательное прощание… Но я почему-то внутренне приняла это за обещание.

— До свидания, — с трудом выговорила я.

— До свидания, — попрощался Тимур и проводил меня до двери кабинета.

Мы взялись за ручку двери одновременно, и на мгновение я прикоснулась к его теплым, сильным, мозолистым пальцам. А затем дверь скрипнула, отворяясь, я в последний раз взглянула на Тимура через плечо и вышла в приемную, где, как всегда, сидела верная Марианна Адамовна. А когда обернулась, Тимур уже мягко притворил за мной дверь.

Через два часа я вылетела в Москву. А еще через неделю — в Стамбул, откуда отправилась прямиком на границу с Сирией, в охваченный боевыми действиями район. У меня было новое задание, а сунжегорская операция была принята, подписана и сдана в архив.

* * *

Я слышу, как где-то на дне сумки приходит сообщение на мобильный, и словно просыпаюсь от долгого сна. Воспоминания, так ярко стоявшие перед глазами еще пару секунд назад, постепенно тускнеют. И вот я снова оказываюсь в комфортабельном автобусе, под головой у меня мягкая спинка кресла, на коленях лежит моя сумка. За окном понемногу начинает светлеть. Круглая белесая луна уже укатилась куда-то, и небо, еще недавно кромешно-черное, слегка выцвело, посерело, подернулось вдоль горизонта багровой полосой.

Я запускаю руку в сумку, вытаскиваю мобильник и несколько секунд смотрю на экран, где высвечивается имя отправителя эсэмэс. Тимур.

Там, в Сунжегорске, тоже уже наступило утро. Он, наверное, только что проснулся. А может, не ложился всю ночь, работал? Сидел на срочном ночном совещании? Или, быть может, снова что-то пошло не так, снова что-то напомнило ему о том летнем дне в таджикском горном кишлаке, и он, как в тот раз, засел один у себя в кабинете с бутылкой виски? Интересно, кто теперь вызывает ему водителя?

Я смотрю на экран телефона и понимаю, что мне страшно открывать это сообщение. Мне, никогда ничего не боявшейся, принимавшей участие во множестве боевых операций, привыкшей работать на охваченных войной территориях, где при звуке разрывающихся бомб иногда даже ленишься спускаться в убежище, мне страшно прочитать эсэмэс от человека, с которым несколько лет назад меня связывало всего лишь задание.

Все дело в том, что… Мне недавно исполнилось тридцать семь, а значит, я получила право подать в отставку, выйти на пенсию, попытаться вспомнить, не забыла ли я, каково это — жить нормальной жизнью. И где-то у меня внутри вдруг забрезжила сумасшедшая идея. Я вспомнила, как Тимур, прощаясь, сказал мне: «Возвращайся. Мы будем тебя ждать».

И подумала: «А что, если…» Что, если мне действительно подать в отставку и вернуться туда, в Сунжегорск? Вернуться на прежнюю свою работу — только теперь уже она станет для меня не просто прикрытием, а основным занятием. Я снова буду рядом, снова буду разговаривать с ним, писать для него речи, редактировать его тезисы для очередной публикации. Буду видеть его по утрам, когда он, как всегда собранный, невозмутимый, властный, проходит по коридору в свой кабинет, на ходу кивая подчиненным. Буду заглядывать к нему, чтобы передать на утверждение очередной текст, и видеть, как он сосредоточенно хмурится, склонившись над сводками, как спорит с кем-то по телефону и под высокими скулами его играют желваки. И, может быть, когда-нибудь, в минуту слабости, я снова смогу протянуть ему руку помощи. Вот только на этот раз мне не нужно будет мучиться двойственностью моего положения. Я не стану ничего вынюхивать, влезать в личную переписку, прослушивать звонки. Я просто буду честно выполнять свою работу, буду рядом с ним. Разумеется, не надеясь ни на что большее, чем хорошие приятельские отношения.

И все же, это ведь не так мало, если задуматься. Особенно для такого человека, как я, у которого много лет все личные связи ограничивались рабочими контактами. У человека, который почти двадцать лет жил одной только войной, сводками, цифрами, анализом данных военной разведки. Ведь у меня впервые со времен юности появится дом — не временное казенное прибежище, из которого меня в любой момент могут сорвать приказом, а настоящий дом, мой собственный. У меня появится возможность завести друзей, не боясь, что завтра мне придется с ними прощаться и улетать на другой конец земли. И у меня будет Тимур — человек, которого я, как ни странно себе в этом признаваться, полюбила однажды и, видимо, на всю жизнь.

Влекомая этими мечтами, я связалась с Москвой, с генералом Голубевым, и сообщила ему, что хочу подать в отставку. Объяснила, что после той ливийской контузии у меня все сильнее ухудшается зрение, что вскоре я уже не смогу работать с той же эффективностью. Тот, конечно же, пришел в ярость — гремел, рычал, говорил, что я помешалась, кричал, что и слышать не хочет о такой чуши. Но я была непреклонна, и в конце концов он просто вызвал меня в Москву для выяснения отношений на месте. Голубев подписал мою увольнительную, и вот теперь я направлялась в Москву, чтобы убедить старика отпустить меня лично.

Вот так, распрощавшись со всеми служащими базы, на которой я провела последние два года, я и оказалась сначала в бэтээре, доставившем меня до границы, а потом в этом удобном автобусе, следующем по территории мирной Турции. И только здесь, на горной дороге, среди странных, рваных облаков, висящих над вершинами гор, словно не находящие покоя души, я вдруг задумалась — а помнит ли Тимур то данное мне обещание? Действительно ли я могу вернуться в Сунжегорск? К нему. Или, возможно, за прошедшие годы все изменилось?

Да нет, конечно же нет, — убеждала себя я. Ведь мы тогда так отлично с ним сработались. Ведь он знал, как легко я умею ухватить его еще не до конца сформулированную мысль и тут же передать ее на бумаге. Ведь он относился ко мне с уважением и симпатией и сам предложил возвратиться, если я захочу. И потом все эти годы мы с ним оставались на связи, обменивались сообщениями — короткими, неофициальными, шутливыми. Такими сообщениями, которыми могут обмениваться люди, находящиеся в достаточно близких, приятельских отношениях.