к примеру, слесарничать — поставят плотником. Столяра в кондукторы переведут. Хама и дурака в начальники, это непременно. А какому начальнику нравится, когда рядом с ним умный? Начнут гнобить. Вас, Александр Александрович, запросто не съешь, это я видел, но всю жизнь сражаться в кольце своих как-то того… Жизнь можно и на лучшее потратить, — и, не прощаясь, Григорий покинул купе, не позабыв доверенности.

— Какой он, однако, оригинальный, твой кучер.

— Оригинальный, — подтвердил Арехин. — Только он не мой кучер. Он был со мной, потому что ему это нравилось. А теперь, надеюсь, он пойдёт в «лихачи». Лишь бы не в налётчики. Потому что просто служить ему скучно, натуре претит.

— А в деревню? Как Трошин?

— Он уже вольной жизнью захвачен. Вряд ли. А и Фобу с Деймом какое житье в деревне?

Про вагону прошли проверяющие. Дотошно изучили документы, вздохнули и пошли дальше.

Поезд тронулся ровно в четверть двенадцатого, как и было указано в проездных документах.

— Точность! — обрадовалась Анна-Мария.

Выехали за город, но версты через четыре встали. Спустя десять минут тронулись, шли тихим-тихим ходом. Потом опять встали на полчаса. Потом поехали ходом средним. Понять эти маневры, при том, что встречных составов не попадалось вовсе, было невозможно.

Но Арехин спокойно смотрел то в окно, то на Анну-Марию, а то и в папку, что получил от Дзержинского.

— Я давно хотела тебя спросить, — начала Анна-Мария.

— И теперь выдался случай?

— Да. Как получилось, что ты так близко связан с Лениным, Троцким, Дзержинским, Крупской?

— Разве близко?

— Никого, более близкого к ним, я не знаю.

— Десятки людей ближе к ним. Даже сотни.

— Я хочу сказать, что связи ваши личные. К партии отношения не имеют.

— Да? Я сейчас выполняю задание Дзержинского.

— Не уходи от ответа. Не можешь рассказать — так и скажи. Если это тайна…

Арехин задумался. Действительно, тайна ли это?

— Скорее, секрет. Который по прошествии стольких лет и событий превратился в занимательную историю, не более.

— Если занимательную, тогда расскажи.

— Боюсь, я плохой рассказчик…

— Ты как барышня-ломака: я не в голосе, я слова забыла, а сама только и мечтает спеть заученный для подобного случая романс.

— Вряд ли заученный. Нет. Но не забытый. Хорошо, расскажу, если хочешь. Только в рассказе будет мало радости и счастья. Совсем не будет.

— Я готова, — Анна-Мария забралась с ногами на диванчик.

— Случилось это давно, до войны. Я, девятнадцатилетний студент-правовед, проводил вакации в Швейцарии, где к тому времени обосновалась моя беспокойная матушка…

И Арехин рассказал, как он познакомился с вождями Революции.

Воспоминание: Швейцарское рождество, 1912 год

С матушкой он провел три часа, после чего Анисья Ивановна дала понять, что этого довольно, и что ждёт она его вновь не ранее лета.

Январский Цюрих жил тихо и покойно. Бродить без цели по городу не тянуло. Гроссмюнстер он видел, а остальное посмотрит летом. В Москве, несмотря на пост, сейчас веселье, а уж послезавтра, на рождество, и вовсе дым коромыслом пойдёт.

Возвращаться домой он не хотел именно из-за рождественской суеты. Но и оставаться было глупо. Если матушка не желает его видеть, значит, не желает.

Он отправился на вокзал. Товарищ по курсу рекомендовал крохотный отельчик близ Майрингена — место прелюбопытное, содержат брат и сестра, хорошая кухня, недорого, «и вообще, брат, Швейцарией просто отовсюду веет».

Он взял билет с пересадкой в Берне. Третий класс: матушка денег не предложила, просить он не стал. Хватит тех, что при нём. Карлсбадский турнир ему ничего не стоил: призовые оправдали расходы, и заготовленная на участие сумма вернулась почти целиком.

В Берне пришлось ждать без малого час. Он погулял по привокзальной площади, купил свежий номер NZZ, вернулся на перрон, где нашел и поезд, и пустое купе в вагоне. Зима зимой, но в Берне была вечная оттепель, а окна законопачены на совесть. Швейцарскую. Потому он подсел к окну.

После второго свистка в купе прибавились попутчики. Четверо. Дама и три господина. Не то, чтобы Арехин избегал людей, да и езды было каких-то полтора часа, но всё же стеснение. Все четверо были старше его лет на пятнадцать, если не на двадцать пять. Другое поколение. Поколение умудренных опытом.

Он кивнул попутчикам, те ответили тем же и расселись. Один, рыжеватый и лысоватый, рядом, а трое напротив.

— Вы куда путь держите? — на плохом немецком спросил похожий на зрелого Чехова франт в полосатых брюках.

Он ответил.

— И мы тоже, — но, похоже, совпадение не обрадовало никого.

Посчитав, что знакомство достигло принятой для путешественников степени, Арехин отгородился газетой.

И отлично отгородился: спутники тоже почувствовали облегчение и стали говорить о своём. К сожалению, говорили они на русском.

— Во избежание недоразумений, — сказал Арехин, опустив газету, — должен предупредить, что я понимаю по-русски, более того — я русский как по национальности, так и по подданству.

— Вот тебе и на, — сказал рыжеватый. — Едешь себе чёрт знает в какую глушь, чёрт знает, как далеко от России, и вдруг в купе собрались одни русские. Бывают же совпадения!

— Да, бывают, — подхватил франт. — Хотя лично я поляк.

Рыжеватый покосился на франта, и тот поспешил добавить:

— По документам, только по документам. То есть… — он развёл руками, насколько позволяло место, показывая, что национальность для него лишь статистический факт, не более.

— Вы, собственно, кто? — спросил молчавший доселе лобастый человек в пенсне, традиционном костюме и с ямочкой на подбородке (Арехин утомился, и потому воспринял вопрошающего именно в таком порядке: пенсне, костюм и ямочка).

— Я, собственно, студент, если нужны подробности — студент Императорского училища правоведения, — сказал он по возможности сухо.

— А, студент. Студент — это хорошо, студент — это замечательно, — лобастый достал блокнот и стал что-то писать.

— А мы… Мы — сотрудники одного издания, — сглаживая неловкость, сказал франт.

— Случайно, не «Сатирикона»?

— Что? Ах нет, нет, самого обыкновенного издания, название которого вам ничего не скажет. Решили отдохнуть от кабинетной работы.

Арехин наклонил голову, давая понять, что полностью удовлетворён и жаждет уединения, и вновь отгородился газетой. Так и есть, беспокойные попались попутчики.

Однако до самого Майрингена новых беспокойств не было — все они, даже дама, что-то писали в блокнотах. У