что ты так легко отмахиваешься от вчерашнего вечера, как от пустяка, — его челюсть сжимается, а адамово яблоко двигается вверх-вниз, когда он отводит взгляд в темноту перед нами, освещенную фарами.

Подождите, что?

— Я просто… я подумала… Ладно, что ты хочешь сказать, Паркер? — спрашиваю я, пытаясь понять, что, собственно, здесь происходит.

Я думала, что наш с Паркером совместный секс — это одноразовая вещь, о которой он никогда не захочет даже вспоминать, а теперь понимаю, что, возможно, мы находимся на двух совершенно разных полюсах.

— Прошлая ночь не была для меня просто случайным трахом, Квинн, — он наклоняется вперед, и я ощущаю мускусный запах кедра от его мыла для тела и жадно вдыхаю его аромат. Ничего не могу с собой поделать.

Этот мужчина пахнет слишком притягательно для своего собственного блага, и это мешает сосредоточиться.

— Не может быть, чтобы мы были вместе только один раз. Нет, черт возьми, Квинн. Все, о чем я могу думать, — это твой вкус, — он наклоняется ближе, отстегивает ремень безопасности с шумным лязгом, когда он ударяется о борт грузовика. Его рука обхватывает меня и без особых усилий перетаскивает на среднее сиденье, — то, как твое маленькое тугое тело двигалось подо мной, пока я был в тебе.

Когда он наклоняется вперед, его губы слегка касаются моих, все рациональные мысли покидают мою голову.

Паркер умеет лишать меня воли, как никто другой.

— То есть, возможно, необходимо повторить, — шепчу я, поднося руки к его шее и слегка поглаживая мягкие волосы на затылке, — может быть, нам не стоит делать вид, что этого никогда не было?

— Нет, черт возьми, не стоит, малышка Скотт, — Паркер поднимает меня с сиденья и притягивает к себе на колени, усаживая на свой твердеющий член.

Боже, это… что бы это ни было… слишком приятное ощущение, чтобы от него отказаться.

Я впиваюсь губами в его губы, выдыхая глубокий стон, и тут же хватаю его за волосы, чтобы притянуть ближе. Мои бедра бьются о его бедра, кажется, сами по себе, отчаянно нуждаясь в трении.

— Квинн, любимая, подожди, — говорит Паркер, отстраняясь, его грудь вздымается, как и моя собственная, — как бы мне не хотелось раздеть тебя догола и взять прямо здесь, мы на обочине дороги, и идет снег, это небезопасно. К тому же мы опоздаем. Поедем сегодня вечером ко мне домой? Там мы сможем все обсудить.

Я откидываюсь спиной на руль и поправляю свитер, который задрался до живота, и понимаю, что мы действительно только что обнимались на обочине крупного шоссе.

Это безумие.

И мне это даже нравится.

— Конечно, но я думаю, что нам нужно поговорить об этом, — я делаю жест от своей груди к его, — и думаю, что тебе, возможно, нужно посидеть в другом конце комнаты, пока мы будем говорить. Я не могу думать, когда ты так… отвлекаешь.

При этих словах он толкает бедра вверх, и мои брови поднимаются, как бы говоря.

— Видишь? Я же тебе говорила.

Я каким-то образом выпутываюсь из его коленей и карабкаюсь обратно на свое место, гораздо менее собранная и гораздо более возбужденная, чем до того, как это произошло.

Как только я пристегиваюсь, Паркер снова выводит машину на шоссе, и на этот раз он держит руку на моем колене до конца поездки. Короткая остановка, казалось, уничтожает всю неловкость между нами.

Наконец, он останавливает машину на переполненной парковке, которую я узнаю где угодно.

— Ты поведешь меня кататься на коньках в «Мо»? — взволнованно спрашиваю я, — боже, Паркер, я так давно здесь не была. Со школьных времен.

Он усмехается, уголки его губ слегка подрагивают в полуулыбке.

— Я знаю, ты любила кататься на коньках. Стейси заставляла нас брать тебя с собой, по крайней мере, два раза в месяц зимой. Мы катались до тех пор, пока не переставали чувствовать свои лица, а потом пили горячее какао с большим количеством сахара. Подумал, что тебе нужно об этом напомнить.

Это одни из моих любимых воспоминаний. Когда я еще только училась кататься на коньках, Паркер стоял передо мной и катался задом наперед, а я держала его за руки. Он всегда делал все возможное, чтобы удержать меня в вертикальном положении, и без него у меня было бы гораздо больше шишек и синяков.

— Я так взволнована. Я, наверное, упаду на задницу, ведь не каталась на коньках уже много лет, ну и ладно.

Паркер выходит из грузовика и идет открывать мою дверь.

— Я думаю, это очень похоже на езду на велосипеде. Возможно, ты не так плоха, как тебе кажется. Может, просто немного заржавела.

Он берет меня за руку и тянет к выходу, и в этот самый момент я понимаю, насколько все отличается от того, чего я ожидала от своей короткой поездки домой. Меньше всего представляла себе свидание с Паркером; но вот мы здесь, и все не так уж плохо.

Мы проходим через вход, и я широко улыбаюсь.

Он ничуть не изменился. Выглядит точно так же, как и тогда, когда мы были подростками, и мое сердце чувствует себя… мягким и теплым.

О, Боже, я превращаюсь в Паркера. Его веселое рождественское дерьмо распространяется, как болезнь. Помогите.

— Давай возьмем коньки, — говорит он, направляя меня к стойке. Когда мы идем, я вижу скамейку, на которой у меня был самый первый поцелуй. Как будто я когда-нибудь смогу забыть этот момент. Оуэн и Паркер были там в тот момент, когда губы Адама Сантино коснулись моих. Очевидно, Адам поспорил с кем-то на десять долларов, что первым поцелует меня, а когда они узнали об этом, то поставили ему синяк под глазом и запретили прикасаться ко мне снова.

Это воспоминание я не забуду ни в этой, ни в следующей жизни.

— Какой размер? — спрашивает Паркер, отвлекая меня от воспоминаний, — коньки.

Тряхнув головой, я выныриваю из прошлого.

— Э-э, семерка, кажется, спасибо.

Он нахмуривает брови, и на его лице появляется любопытное выражение.

— Что это за взгляд?

— Какой взгляд?

— Тот, при котором ты выглядишь так, будто только что попробовала скисшее молоко, — он протягивает мне пару изношенных и потертых коньков кремового цвета, затем берет у продавца свою пару, и мы вместе идем к скамейке. Я сажусь, снимаю ботинки, затем начинаю зашнуровывать коньки.

— Я как раз думала о том дне, когда вы с Оуэном избили Адама Сантино, потому что он поспорил со всеми на десять долларов, что сможет меня поцеловать.

Выражение лица Паркера становится жестким.

— Он был засранцем. Вся школа знала