хеви-метал и диско; смертные грехи — попса, рэп, «Сектор газа»; ты можешь не причащаться, можешь разлюбить Deep Purple, но ты навсегда останешься человеком, которого «хаммонд» Лорда привел к вере.

Помню, что я шел и улыбался. Глупо и радостно. Вокруг были дома, машины и прочая Москва, но и Москва и мир уже не могли быть прежними.

Я прибежал домой и уговорил папу — сам я не решился — попросить дядю Витю переписать мне — я тогда даже не знал, что они пёплы, — то, что играло на английском, когда я приходил.

«Завтра», — пообещал тогда дядя Витя.

Завтра. Завтра мне надо улетать.

История лузера

Тогда, в двенадцать лет, в ожидании пёплов и завтра, я не мог заснуть. Лежал и играл Child in Time на воображаемом «хаммонде». Двадцатилетний я тоже ждал завтра и тоже не спал. Оказалось, что меня многое тут держит. Я ходил и прощался. С улицей, с Москвой. Даже в школу зашел. Вернее, в курилку за школой. Проехал кольцо по Кольцевой. Прислонился к «Не прислоняться». Вдруг вспомнил, что никогда в жизни не был в мавзолее. Чуть было не поехал, но вовремя одумался. Зачем-то купил с лотка «Избранное» Ромена Гари и «Норвежский лес» Мураками. Выпил пиво в «Жигулях». Открыл книгу Гари: «“Мосье Хамиль, можно жить без любви?” Он не ответил и отпил немного мятного чая, полезного для здоровья. “Мосье Хамиль, почему вы не отвечаете?” Он посмотрел на меня и промолчал. “Мосье Хамиль, так можно жить без любви?” — “Да”, — сказал он и опустил голову, словно ему было стыдно».

Я выпил водки и опустил голову. Потом пришел на Востряковское. Надо было как-то рассказать о завтра родителям и бабушке. Тын-тын-тын — забилось сердце лордовским вступлением. История лузера — им мог быть ты. Так написано на пласте к Child in Time. Я и был этим лузером. Бабушка это понимала. Но она любила меня. Родители тоже. И понимали, и любили. Deep Purple служат панихиду по вчера, смешивая, как в миксере, пространство и время, пол и потолок Вселенной меняются местами, времени нет — есть Deep Purple. Переводчик с потустороннего, хароновского — Гиллан — начинает петь: Sweet child in time. Я опускаю голову. Ты увидишь линию, прочерченную между хорошим и плохим, — голосом Гиллана предупреждает меня бабушка. Увидишь слепца, стреляющего в мир, — это папа. Закрой глаза, — советует мама. Великий Иэн Гиллан оплакивает меня на третьей октаве. Пять богов хард-рока играют так, как будто завтра уже не будет. Я докуриваю сигарету, потом докуриваю всю пачку. Child in time на In rock длится десять минут и двадцать секунд; на концерте в Стокгольме в 1970 году — девятнадцать минут и четыре секунды, а в ремастере 88-го года — девятнадцать и двадцать семь секунд; в знаменитом Made in Japan — почти двенадцать минут. Не знаю, сколько чалдинтаймов я простоял там, у могил, а потом сказал: «Простите. Если сможете».

Других слов я найти не смог. Вряд ли я смог бы найти их, простой там хоть тысячу чалдинтаймов — хоть стокгольмских, хоть джапановских. Но родители и бабушка любили меня, и они простили меня.

Прошло почти десять лет. История лузера заканчивается. На часах 19:45. Осталось четыре часа с четвертью.

Cry baby

Разумеется, я все время — и вчера, и завтра — звонил Даше. Она не отвечала. К ночи я пошел в «Сиськи» — их не было. Ну то есть здание было, но клуба «Твин Пикс» уже не существовало. Теперь это называлось «Париж». Кровь вытерли, ремонт сделали, «Стейнвей» убрали. Знакомых — никого. До завтра у меня оставались час с небольшим и какое-то количество рублей — надо было их потратить с толком. Тем более я уже знал, что там — в завтра — там шекели.

Когда тебе грустно — положено пить. Еще нужно слушать Дженис Джоплин. Она вычищает тебя, ее хрипотца уносит все лишнее, неважное и концентрирует твою печаль в кубики чистой грусти. Кидаешь эти кубики в стакан с виски и пьешь. Односолодовый джоплиновский Cry baby должен быть в каждой аптечке. Его принимают, когда пиздец. Когда ничто другое не помогает. После первого куплета становится еще хуже. После второго глотка хочется умереть. Ты умираешь на третьем, и уже потом — когда ты умер — становится светло. И наступает завтра. Cry baby.

Не сыпь мне соль на раны

Завтра действительно наступило. Сry baby вернула меня в мир, и я посмотрел вокруг. Проститутки и политики выпивали и дрались, орали «Не сыпь мне соль на рану». «Сиськи», «Париж» — ничего не изменилось. Я выгреб на столик все оставшиеся у меня рубли до копейки и ушел. Вслед мне неслось: так дай мне право жить своей судьбою.

Сегодня тоже скоро наступит завтра. Скоро — это четыре часа и четырнадцать минут. Даже четыре часа и тринадцать с половиной минут. Вот такое скоро. В общем, скоро наступит завтра, и мы встретимся.

Ты не спрашивай меня ничего, ладно? Ты — это Бог. Пожалуйста, не говори ничего — ни навзрыд, ни просто. Не сыпь мне соль на раны. Если ты, конечно, есть.

Меня не будет, но завтру на это срать

Завтра стремительно подминало под себя вчера. Не успел я зайти домой, как надо было уже ехать в аэропорт. Я посидел в обнимку с Николаем Иосифовичем. Пианино набухалось, я — нет. Нужно было что-то сделать, что-то сказать, но я не знал, что сделать, а сказать было некому. Зашел в туалет. Отлил. Посмотрел на часы. Чтобы помнил ты день исхода твоего из страны Египетской во все дни жизни твоей. Спустил воду. Не глядя покидал в рюкзак какие-то шмотки. Надел на себя майку «Лучше не будет» — вдруг багаж потеряется. Всё. Закрыл квартиру, заперев там вчера. Но ключ не выбросил. Повесил его себе на шею — как когда-то повесила мне его бабушка. Теперь точно всё.

Тогда мне казалось, что очень важно, чтобы завтра было со мной заодно. Но оно не заодно. Оно — завтра. Когда наступит завтра — меня убьют. Меня не будет, но завтру на это срать. Оно — завтра.

Беседер

Оказывается, богоизбранный народ досматривают отдельно от всяких прочих. По крайней мере, в аэропортах.

Я стоял с другими евреями в очереди за