платил одному из самых богатых Ави Израиля за полуторакомнатную квартиру. А двери я опять выкинул. На помойку. Все пять.

А верующие — ну те, которые вот совсем верующие, — выглядят как эти дважды выброшенные мной двери. Ну, в смысле они какие-то — не знаю, как объяснить, — краска облупилась, петли повылетели, а главное — домов сейчас таких не строят, стандарты не те. Но однажды я видел, как вот такой верующий — со всеми этими атрибутами: с облупившейся краской, пейсами и лапсердаком — играл на гитаре Shine on crazy diamond. Он стоял посреди улицы, улыбался сквозь пейсы и играл так, что и Дэвид Гилмор принял бы иудаизм, если бы услышал. Кстати, о Дэвиде Гилморе. Он в Израиле тоже есть. Матушка, правда, родила и воспитывала его Ростиславом, а от папы досталась фамилия Суздальский. До репатриации Ростислав Суздальский жил в Новосибирске и был слегка повернут на Pink Floyd. Ну хорошо — не слегка, а основательно. Crazy — как пел настоящий Гилмор. И когда этот основательно повернутый на флойдах Ростислав Суздальский получал израильское гражданство, он потребовал, чтобы ему в теудат зеуте — это паспорт так у евреев называется — записали Дэвид Гилмор. Так ему взяли и записали. С тех пор в Израиле есть свой Гилмор. Пусть и малость ебанутый. Кстати, с ебанутыми в Израиле полный порядок. Shine on crazy diamond.

А еще в Израиле много нищих, бомжей и наркоманов. Бабушка моя в жизни бы не поверила, но это так. Как-то раз я ехал на такси, и на светофоре к нашей машине с протянутой рукой подошел нищий. И скорее всего, еще и наркоман. И вдруг этот нищий и, скорее всего, наркоман спрашивает, кивая на музыку, что звучала в машине: Soft Mashine? Третий? Семидесятый? Это был не Third, а концертник, записанный Soft Maсhine в Европе, но вещь он определил точно: Out-Bloody-Rageous, так что денег я ему, конечно, дал.

В общем, Израиль очень разный. Как и Summertime. Общее одно — он охрененный. Как и Summertime.

Китом быть не просто. По себе знаю

Ладно, о Summertime — ну, чье исполнение тебе нравится, — узнаю, когда увидимся. Скоро. На часах 19:50. Так что уже совсем скоро увидимся. Ну если ты есть. Но я еще вот что хочу спросить. Ты о пятидесятидвухгерцевом ките слышал? Свое имя он получил из-за частоты в 51,75 Герц, на которой издает свои сигналы. Проблема в том, что остальные киты общаются на частотах 15–25 Герц, то есть услышать никто из них его никогда не сможет.

Кит неустанно взывает в пустоту в надежде найти себе подобных. И не находит. Они его тупо не слышат. Но ты же, черт тебя побери, Бог — ты должен это слышать! Или у тебя в ушах фильтр на частоте пятьдесят один и семьдесят пять сотых Герц? Ты не слышишь это одиночество? Абсолютное одиночество. Идеальное отчаяние на частоте пятьдесят один и семьдесят пять сотых Герц. Правда, Мураками утверждает, что идеального отчаяния не бывает, как и идеального текста. Только не говори мне, что ты не читал Мураками. А если не читал — то просто заткнись и иди читай. И да, не перепутай: есть два Мураками — Харуки и Рю. Тебе нужен Харуки.

Знаешь, как выглядит абсолютное отчаяние? Немолодой, лысоватый мужик с внешностью заурядного бухгалтера в мешковатом костюме. Джон Скофилд. Montreux Jazz Festival 1992 года. Meant to be с Джо Ловано на саксофоне. Глаза полузакрыты, губы что-то беззвучно шепчут, пот течет по лысине. Одиночество среди восторженной толпы, которая слушает и не слышит. Абсолютное отчаяние, выраженное в музыке. Джон Скофилд. Meant to be. «Предназначенный, чтобы быть» пятидесятидвухгерцевым китом.

Я сидел на полу в съемной квартире на Дорот Ришоним, 5. Одиночество. Беспросветное. Идеальное. Как у кита. И у Джона Скофилда. Где-то за трисами была жизнь. Или показалось. И вот что я еще понял: нет у тебя никакого фильтра на 52 Герца в ушах. На хрен он тебе не нужен, этот фильтр. Просто ты одинок. Отчаянно, как тот кит. Ну, если ты, конечно, есть. Вот кит точно есть — это научный факт. Ну а если ты есть, то наверняка взываешь в пустоту на какой-нибудь божьей частоте. А мы не слышим. Тфилины не те. Или мы не те.

А может, уже и не взываешь. Устал. Заебался. Китом быть непросто — по себе знаю.

Из самой сердцевины ниоткуда

Некий Масанобу Сато принимал участие в мастурбационном марафоне в Сан-Франциско.

Он беспрерывно дрочил на протяжении девяти часов и пятидесяти восьми минут. Представляю, как обидно ему было кончить, не дотянув две минуты до десяти часов. Правда, уверяют, что это все равно мировой рекорд. Чушь полная. В Израиле я год этим занимался. В прямом и переносном смысле. А еще учил иврит. Говорят, еврейским мальчикам года в четыре дают намазанное медом печенье в форме букв, они слизывает мед и так начинают запоминать еврейский алфавит. Я обходился без меда, а когда все эти куф софит и ламеды царапали мне гортань, лечил горло и душу пивом. От горла помогало, от одиночества — нет. Буквы еврейского алфавита пишутся раздельно, они никогда не соприкасаются друг с другом. Еврейские буквы необычайно одиноки. Как Джон Скофилд на Montreux Jazz Festival 1992 года. Лавано со своим саксофоном рядом, но они не соприкасаются.

Красивее иврита ничего нет — так великий Каравайчук говорил. А уж он-то слышал красоту как никто. У иврита врожденная осанка. Он трагически стоит. Это тоже Каравайчук сказал. Красиво. А еще буква алеф похожа на нож для советской мясорубки. Это уже я сказал. Ну, я не умею красиво, как Олег Николаевич. Но я у него учился — и слушать красоту, и ивриту. Буквы иврита — они вообще на ноты похожи. Ну, не на обычные ноты, а на те, которые Олег Каравайчук играл.

А каббалисты — это такие каравайчуки иудаизма — так вот, каббалисты считают, что двадцать две буквы еврейского алфавита существовали еще до начала мира, и при помощи букв ты и сотворил Вселенную. Ты — это Бог.

Я тоже пытался сотворить себе новый мир, но у меня не очень-то получалось. Иврит я выучил, но сны по-прежнему смотрел на русском языке. И в этих снах была Даша. А в жизни она не отвечала на мои звонки. Ну или во вчера не проходят звонки