— А вино, святые женщины, какое вино, Боже мой!

Они снова выпили, Танкредо решил присоединиться. Он еще не дотрагивался до еды, но Лилии словно забыли о нем, все их внимание сосредоточилось на падре, да еще на коте, на пропавшем коте, который вдруг, с быстротой искры в кошачьем глазу, возник и исчез, унося с собой куриный окорочок. Лилии дружно вскочили, крича:

— Вот он, я его видела, видела! Ах ты, проклятый Альмида, почему я его не схватила? Ты же была ближе всех.

Убитые горем, переговариваясь друг с другом и чуть не плача, они кружили в глубине темной кухни.

— Он стащил куриный окорочок.

— Хитрюга.

— И прямо у падре из-под носа, какой стыд.

— Не убивайтесь вы из-за кота, — сказал Матаморос. — Пусть себе попирует цыпленком.

— Как же не убиваться? Мы стали нерасторопными, — причитали они. — Потеряли сноровку. Как таким старухам ловить кота, особенно Альмиду, который хуже всех и позволяет дотронуться до себя, только когда хочешь его погладить.

— Да оставьте вы его в покое.

— Он же украл окорочок.

— Забудьте окорочок.

Запыхавшиеся Лилии вернулись к столу. Они подняли рюмки, которые Матаморос уже успел наполнить щедрой рукой.

— Альмида так и будет воровать, — говорили они, — и не с голоду, а только чтобы нам насолить, за окорочком придет очередь крылышкам, потом кролику… падре, вам бы лучше поторопиться, а то Альмида вас опередит и тогда — прощай кролик, он ведь всего один, можно сказать, украшение стола.

— Я бы предпочел, чтобы мы говорили о котах, не используя имени достопочтенного Альмиды, — голос Матамороса звучал теперь более торжественно.

— В таком состоянии, бывает, забудешься, — оправдывались Лилии.

Они облизывали губы, красные от вина.

— Как же много мы выпили, и так быстро! — удивлялись они. — Пьешь себе и пьешь, как святую воду. Надо бы назвать вора по-другому. Какое бы придумать ему имя?

— Никто, — предложил Матаморос. — Никто — самое основополагающее из всех имен.

И он впервые непринужденно рассмеялся. Лилии снова выпили.

«Лилии захмелели», подумал Танкредо, не веря своим глазам. Пока он представлял себе сидящую под алтарем Сабину, Лилии успели хорошенько набраться. Не зря они продолжали двусмысленно называть Альмидой то кота, то падре. Достопочтенный Сан Хосе, напротив, выглядел теперь очень пристойно, ободрял их и утешал, но безуспешно, потому что кот-ворюга не давал им покоя, портил их маленькое счастье, вынуждал отвлекаться и тревожно поглядывать по сторонам.

— Если бы не этот кот, мы были бы счастливы! — воскликнула одна из них.

Прозвучало это так, словно она крикнула: «Мы были бы счастливы, не будь на свете Альмиды».

Лицо Матамороса теперь светилось мягкой улыбкой неземного блаженства, той радостью, которая ведома только пьяному. Он разговорился с Лилиями, открывал им свои секреты, расспрашивал сам и отвечал на их вопросы, он увлекал их беседой и увлекался сам, временами пробовал и нахваливал угощенья; беседа совершенно захватила Лилий, возвысила их в собственных глазах, и не было недостатка в тостах, звенели, чокаясь, рюмки, и проливалось на фрукты вино.

И вдруг погас свет. Сперва этого никто не заметил, и не столько благодаря красноватым отблескам, все еще дрожавшим вокруг угольной печи, сколько потому, что падре неожиданно запел: пение и тьма застали всех врасплох. Даже Танкредо не заметил, что свет погас. Он уже давно сосредоточился на словах Матамороса, особенно на его последних словах о том, что падре всегда мечтал стать певцом и петь с утра до вечера и с вечера до утра, петь на востоке и на западе, на севере и на юге, и бродить с песней на устах до самой смерти. «Раньше я пел другие песни», и только он это сказал, как погас свет, и тут же зазвучала песня, зазвучала в могильной темноте и оглушительно отозвалась в каждом сердце. Достопочтенный Сан Хосе Матаморос дель Паласио спел болеро, примерно до середины, потом — танго, тоже до середины, на особый лад, потом пасильо, кумбию[9], балладу, и снова болеро: разливается вода, и в далекой деревне оборвется мой путь, там встречу я смерть, пел он, и непроглядная тьма служила фоном для его голоса и повторяла его, как странное эхо другого эха.

— Свет погас, — испуганно заметила, наконец, одна из Лилий. Стало слышно, как она уверенно, ни на что не натыкаясь, пробирается вдоль стола, и все увидели пламя свечи, окрасившее в оранжевый цвет ее морщинистое, лоснящееся лицо. Она зажгла еще одну свечу и вернулась к столу. Сев на свое место, она принялась испуганно озираться по сторонам, как и остальные Лилии, но ни один из котов не появлялся. Лилии перевели дух.

— Пойте, падре, — просили они, как вошедшие во вкус игры дети. — Пойте хоть со светом, хоть без.

Пение священника полностью захватило Танкредо. Он погружался в мечты от каждой песни, ее слов, печалей и радостей, о которых в ней говорилось. Он пил, как во сне, и витал в почти незнакомых эмоциях. Его беспокоила темнота, потому что Сабина могла испугаться: если она все еще в алтаре и больше не видит даже тусклого света из ризницы, то наверняка испугается, поднимет крик, и, не дай Бог, ее услышат, вернувшись, Альмида и дьякон — Танкредо знал, что Сабина с детства боится темноты. Сходить за ней? Бывало, электричество отключали на всю ночь и включали с восходом солнца — такая своеобразная шутка. А может, он просто ищет повод, чтобы поспешить к поджидавшей его Сабине? Нет, с Сабиной покончено, но он был вынужден с удивлением признать: он всегда ее хотел, и это можно объяснить и оправдать его любовью, любовью? Эх, если бы она до сих пор ждала его под алтарем, да, под алтарем или на алтаре, под любым алтарем или на любом алтаре мира, Сабина, существо, с детства занимавшее особое место в его жизни, недоступная девочка, с которой он никогда не мог поговорить ни минуты из-за вечного страха, что их застанет Альмида или, еще того хуже, дьякон, ее крестный и враг; с такой неотступной тенью, как он, им нигде не было покоя, приходилось все время прятаться; случайно увидев друг друга на территории храма, они только здоровались, а свиданья назначали во дворе, в укромных зарослях, в последнее время — в комнате Сабины, под пологом страха, как тогда, давно, в детстве, когда они забрались поиграть в алтарь и дрожали от страха, хотя искать их здесь никому не пришло бы в голову. Он хотел Сабину, потому что она внушала ему благоговение, не то, что другие женщины, более приземленные, менее