к подоконнику. Сквозь грязные окна за его спиной видно было кладбище. Из-за грязи на стекле казалось, будто над могилами витает пепел.

– Присоединяйся к нам, – вдруг сказал Амос. На полном серьезе. Он не хочет снова потерять меня из виду. Это была моя первая мысль. Но, конечно, я опять рассуждаю по-детски. Дело тут в политике. А вовсе не во мне. Но вдруг?..

– Я даже толком не знаю, кто вы такие, – с сомнением ответила я.

– Члены «Хашомер Хацаир».[7]

– А, в Палестину хотите уехать, – сказала я. Я не очень разбиралась в политике, но кое-какое представление об этой организации имела.

– Речь сейчас не о том, хотим мы жить в Польше или в Палестине…

– …или в Америке, – вставила я.

– Да хоть в Америке. Речь о том, как мы хотим умереть.

– Так ты серьезно считаешь, что немцы хотят нас всех уничтожить? – изумленно воскликнула я.

– И хотят, и уничтожат.

Для него тут не было никаких сомнений.

– Вопрос лишь в том, – продолжал он, – как именно ты намерена умереть? Хочешь быть человеком, который безропотно даст себя прикончить? Или будешь защищаться?

– Каким человеком я хочу быть? В последний раз меня об этом спрашивал сумасшедший.

– На этот вопрос придется ответить каждому из нас, – отозвался он. – И сумасшедшим, и нормальным – всем до единого.

– И ты себе уже ответил?

– Да, и жаль, что не ответил раньше, – вырвалось у него. Он бросил быстрый взгляд через запачканное стекло на кладбище, словно чего-то застыдился. Да нет, застыдился – слишком слабое слово. Скорее – словно почувствовал какую-то свою вину.

Хотя я в точности не знала, каким человеком хочу быть и что за человек сам Амос, одно я понимала ясно: я не стану ночи напролет, портя себе глаза, печатать дурацкие призывы к борьбе. Борьбе я предпочитаю контрабанду. Банда «Чомпе» вместо «Хашомер Хацаир»!

– Гетто будет и дальше жить, как жило, – убежденно возразила я, таким образом косвенно давая Амосу понять, что вступать в их группу не намерена.

Он это понял и ответил:

– Тогда уходи.

Это прозвучало довольно резко. В отличие от предыдущей нашей встречи на рынке, сейчас в его взгляде не было ни тени грусти из-за того, что наши дороги расходятся, и, вероятно, навсегда. Он желал, чтобы я исчезла из его жизни. И мне стало от этого больно. Больнее, чем мне бы того хотелось. Но все же не настолько, чтобы я прониклась его идиотской затеей.

– Вздумаешь нас выдать, – пригрозил он, – я с тобой поквитаюсь.

При этом он – то ли сознательно, то ли непроизвольно – коснулся кармана костюма, где лежал нож.

У меня мурашки побежали по коже.

– Никого я не выдам, – отрезала я и развернулась к двери, оставив его стоять между матрасами. Я даже не попрощалась. Даже не обернулась. На что мне сдался человек, который запросто готов меня убить!

12

Третий человек после Рубинштейна и Корчака, которого знали все жители гетто – знали и презирали, – был Адам Черняков, председатель юденрата. Сейчас он стоял на помосте посреди улицы, в каких-нибудь пяти метрах от меня, и произносил речь. С почти лысой головой и большим носом, в отменно скроенном костюме и добротных, до блеска начищенных ботинках. Тщеславие было ему не чуждо.

Позади него в ожидании топтались музыканты. А перед помостом толпились маленькие дети с родителями, внимавшие Чернякову. Председатель юденрата открывал новую детскую площадку.

– Об этом следует помнить даже в трудные времена, когда кажется, что впереди никакого просвета… Особенно в такие времена нам всем следует помнить: дети – наше будущее.

Он сделал короткую паузу, и кое-кто из взрослых сподобился похлопать. Черняков впитал эти аплодисменты, словно живую воду. Невольно мне на ум пришел один из сказочных персонажей, придуманных Ханной, – старый аптекарь Вандал, который жил на свете миллион лет и мучил детей, чтобы из их слез готовить себе эликсир бессмертия. Когда я сказала Ханне, что миллион лет назад Вандал никак жить не мог, потому что людей еще не существовало, она возразила только: «Моя сказка – мои законы».

Какое это, наверное, счастье – кроить мир по собственному усмотрению. Пусть даже только в воображении.

В речь Чернякова я особо не вслушивалась – все никак не могла прийти в себя после встречи с Амосом. К тому же от яблочного сока бурлило в животе. Прав был Амос, когда предупреждал, что, если пить быстро и много, может поплохеть.

Но гораздо больше, чем желудок, меня угнетал тот факт, что он готов был меня убить. Первый раз в жизни человек, мне небезразличный, грозил мне смертью.

Да, Амос мне небезразличен. Он спас мне жизнь, а его поцелуй…

…а поцелуй надо выбросить из головы.

И Амоса следом.

Пусть со своей Эсфирью играет в Масаду.

Фанатики. Идиоты.

Амос, поди, и Чернякова бы с радостью зарезал. Подпольные организации – ай, да что там, и большинство из нас – считали главу юденрата предателем, который только и хотел, что угодить нацистам, и меньше всего заботился о собственном народе. Лишь немногие смотрели на дело иначе – например, Юрек. Однажды я принялась ругать председателя юденрата, а он возразил:

– Да ну что вы все прицепились к Чернякову! Бедолага искренне считает, что старается для нас. И что будет еще хуже, если его пост займет какая-нибудь сволочь. Вроде этого гада из Лодзинского гетто. Черняков от немцев и плевки сносит, и колотушки. Потому что верит, что делает для нас доброе дело.[8]

Я возразила:

– Никакого доброго дела он для нас не делает!

– Ну хоть пытается, – последовал ответ. – Большинство из нас и того не может.

* * *

Черняков повернулся к оркестру и подал знак. Музыканты грянули веселую мелодию, а я поневоле задалась вопросом, платит ли им юденрат хоть какие-то гроши за это выступление, или они просто рады редкой возможности сыграть перед публикой, даже если вознаграждены будут только аплодисментами.

Черняков крикнул детям:

– Айда играть! – И ребятня ломанулась к обшарпанным снарядам. А я не сводила взгляда с председателя. Улыбка сползла с его лица, живая вода аплодисментов больше не одушевляла его. Вид у Чернякова был измотанный. Может, Юрек и прав, может, он правда делает все, что в его силах. Просто сил этих так мало, что хватает только на убогую площадку.

Впрочем, без разницы, каким человеком хочет быть Черняков, – его выступление в очередной раз убедило меня: Амос – идиот. Если бы немцы и впрямь хотели всех нас перебить, председатель юденрата об этом бы знал. И уж точно не стал бы сооружать какие-то площадки и разглагольствовать о будущем детей.

Черняков ласково потрепал по темноволосой головке малышку, наряженную по торжественному случаю в хорошенькое зеленое платьице, которое самое позднее через пять минут будет перепачкано. Усталость усталостью, но человек, который с такой улыбкой гладит по голове ребенка, точно не предполагает, что этот ребенок скоро погибнет вместе со всем гетто. Настолько циничным еврей быть не может. Да и никакой другой человек тоже. Даже немец.

Одним словом, Амос – круглый дурак, раз верит, что знает больше председателя юденрата. Как приятно в мыслях обзывать Амоса дураком! Дурак, дурак, дурак…

Неудивительно, что окружающие, по его собственным словам, зовут его скотиной.

Мне понравилось мысленно обзывать его.

Скотина. Скотина. Скотина!

Но все-таки пора перестать о нем думать. И избавиться наконец от чувства вины перед Даниэлем. Перед парнем, которого я люблю.

Да неужели же я это сказала? Я люблю Даниэля!

Ну, по крайней мере, подумала.

Музыканты и дети раззадоривали друг друга: чем бравурнее играл оркестр, тем жизнерадостнее резвилась на площадке ребятня. И наоборот: чем больше куролесили дети, тем веселее играли музыканты.

Жаль, что Ханна детские площадки уже переросла! Было бы здорово, если бы она тоже приобщилась к этому необузданному веселью.

Я направилась домой. Подошла к дому 70 по улице Милой, и у меня глаза на лоб полезли: прямо на крыльце сидела Ханна и миловалась с парнем! Это был долговязый, белокожий субъект с рыжими волосами, выше меня на полголовы. Видимо, тот самый пятнадцатилетний Бен, о котором она мне рассказывала.

– Это что вообще такое? – возмутилась я.

Вопрос, конечно, глупый. Что это такое, ясно как белый день: девчонка, которая еще мала даже для поцелуйчиков, обжимается с парнем. Да еще как обжимается!

Ханна отодвинулась от своего рыжего приятеля. Тот засовестился и даже покраснел, так что его лицо почти сравнялось по цвету с волосами. А вот у Ханны совести не было совсем. Она смахнула с лица прядку, нахально ухмыльнулась и спросила:

– А ты сама как думаешь?

У меня зачесались руки влепить ей оплеуху.

– Ты ведь с Даниэлем тем же самым занимаешься, – заявила она.

– Я старше, и я не делаю этого на людях, и… да с какой стати я вообще должна тебе что-то доказывать?

– Задаюсь тем же вопросом. – Она заухмылялась еще наглее.

Тут уж мне захотелось как следует отхлестать ее по щекам.

– М… м… может быть, я п… п… пойду, – прозаикался парнишка.