class="p1">А что читал Свечкин? Я с глубоким пристрастием отношусь к этой стороне человеческого бытия и даже, стоя одной ногой в переполненном автобусе, не могу удержаться от соблазна пробежать несколько строк в книге, в которую уткнулась сидящая дама. И лишь определив если не автора, то хотя бы сорт чтения, успокаиваюсь и осторожно передвигаю затекшую ногу.

Я знаю, что теща читает отрывной календарь, а Алахватов — Бисмарка. Жена ничего не читает, а умница и философ Володя Емельяненко способен просидеть ночь напролет над детективом. Свечкин же в основном читал детские книги — вслух, дочери.

Это прелестное существо звали Анютой. Представляю, каким ужасным чудищем рисовался ей исполин, живший в одной квартире с ними. Но это была отважная девочка. Храбро заходила она в мою комнату, забиралась на колени и сосредоточенно тыкала в клавиши пишущей машинки. Или вдруг, стащив с меня очки, пыталась водрузить их на свой любопытный носик. У меня сердце обмирало, что сейчас она кокнет их, я грозил ей пальцем, а она хохотала. Зато с каким вниманием слушала она околесицу, которую я плел ей! Тут действовали добрая девочка Гаечка и хитроумный Шурупчик, черепаха Тортила, бессовестно позаимствованная мною у классика, и коварный гриб Алахват, союзником которого был, разумеется, Ветер. Соединялось все это по принципу «куда кривая вывезет»… Ровно в половине девятого появлялся Свечкин, и моя слушательница печально уходила, а я, старый идиот, бессмысленно устремив в пространство глаза, продолжал плести про себя историю Шурупчика и Гаечки, задумавших проучить вредного Алахвата.

Тем временем папа Свечкин поил дочку теплым молоком и заставлял чистить зубы пастой «Мойдодыр», внимательно следил, аккуратно ли она повесила платьице, и, наконец, желал ей спокойной ночи. Где видели вы такого папу! Он даже купал ее, закатав рукава и надев резиновый фартук с цветным натюрмортом.

Таков Свечкин дома. Готовит и стирает, пылесосит ковер, варит манную кашу и таскает горшки. И при этом, заметьте, не дышит загнанно, не спешит и не суетится. Браво Свечкину! Но что же, справедливо удивитесь вы, делает в таком случае его жена? Слушайте! Сейчас я вам расскажу про его жену.

6

Но сперва я должен хоть несколько слов сказать о квартире, в которой мне привелось прожить без малого полгода. Вернее, в одной из комнат этой квартиры.

Раньше тут помещалось дворянское собрание. У меня, правда, нет никаких-документальных подтверждений этому, но для каких иных целей мог возводиться дом, где в числе прочих была и эта необыкновенная квартира? Для планетария? Высота потолков подошла бы, но тогда зачем огромные окна?

Постойте. Кажется, я догадываюсь, кому предназначалась эта фешенебельная квартира. Петру Ивановичу Свечкину — вот кому. Это неважно, что его еще не было на свете, рано или поздно он должен был появиться. Неотвратимо было его пришествие, как неотвратимо и закономерно все, что происходит вокруг, только надо отбросить частности и не воображать себе, что Вильгельм Второй устоял бы, не покажи он на дверь железному канцлеру. Тут Алахватов не прав. Тут прав Володя Емельяненко, хотя, на мой взгляд, он несколько спешит объявить сбывшимися апокалипсические пророчества древних. Володя знает, что умрет в воскресенье, но понедельник, кажется, страшит его больше. А у страха, как известно, глаза велики.

Итак, Петру Ивановичу Свечкину готовила квартиру предусмотрительная фортуна. Он и занял ее, всю целиком, став генеральным директором швейного объединения «Юг», на базе которого сейчас, когда я пишу эти строки, проходит зональная конференция работников легкой промышленности. Что же, им есть чему поучиться тут.

Тогда еще не было ни объединения, ни генерального директора, а был лишь скромный администратор Новоромановской фабрики, квартира же рассматривалась ее жильцами, то есть семьей Свечкиных и мною, как плацдарм для следующего варианта. Я думаю, за такую квартиру можно было выменять все, вплоть до виллы на Елисейских полях.

Доля преувеличения, которую я допускаю, описывая этот дворец, станет понятна и простительна, если я скажу, что некоторое время жил в этих хоромах один. Свечкин не слишком торопился с переездом, я же покинул свой редакционный диван через три минуты после получения ордера. В квартиру, где притаилось такое обилие жизненного пространства, я входил с робостью. Отныне я понимал чувства Гулливера, попавшего из Лилипутии к гигантам Бробдингнега.

Раз или два появлялся Свечкин, сдержанно любезный и неторопливый (а светлые глаза быстры и приметливы), осведомлялся, как живется мне на новом месте, затем извлекал из кармана полосатых штанов рулетку и с непринужденностью, за которой скрывалась инженерная точность, измерял то высоту дверей, то ширину ванной. Так жил я в полнейшем уединении примерно неделю. Тишина была космической. Раздайся на соседней улице взрыв, я не услышал бы его — такие стены отделяли меня от внешнего мира.

Скоротав однажды ночь над книгой, я с аппетитом позавтракал в семь утра четырехугольным концентратом «Рисовая каша с маслом и луком», варить который было лень, поэтому я отгрызал по кусочку, запивая эту цивилизованную пищу столь же цивилизованной, хлоркой отдающей водой, после чего завалился спать. В этот день мне не надо было являться в редакцию. Я мог преспокойно дрыхнуть до вечера, шататься по городу или до умопомрачения дуться в шахматы, вследствие чего день назывался творческим.

Обычно меня нелегко разбудить, но тут вдруг обрушилось такое, от чего я сразу же сел и некоторое время дико взирал перед собой округлившимися глазами. Через минуту я понял, в чем дело. Пока я спал, Большой джазовый оркестр явился в полном составе в нашу квартиру и устроил в ней репетицию. Я успокоился. Надев очки и штаны, босиком отправился приобщаться к искусству.

Оркестра не было. Вместо него у стены стоял проигрыватель, а у двух других — обтянутые рубчатой материей небольшие шкафы. Из них-то и лилась дивная мелодия.

Четвертая стена тоже не пустовала. Привалившись к ней спиной, стояла с запрокинутым бледным лицом тощая девица. На ней был расклешенный, в серую клетку сарафан с огромным карманом на груди. Под этой груботканой спецовкой маляра светлела блузка из тончайшей ткани, которую, вероятно, именуют газетной. Во все стороны разлетались аршинные заголовки статей, рекламы и фотографии. Ярко накрашенный и все-таки небольшой, с тонкими губами рот слегка кривился. Но эта бледность! Но эта полная неподвижность голых и тонких, безжизненно повисших рук! Сухие, обесцвеченные злым реактивом волосы лежали безукоризненно, как на кукле. Маска! Не лицо, а маска с устремленными на лепной потолок густо намазанными глазами.

Итак, сообразил я, проводится испытание стереофонической радиолы, которой оказали высокую честь, первой из вещей втащив в квартиру. Хозяйка спокойна: рабочее