надежд не оправдалась, я тихо удалился на свой редакционный диван, провожаемый сострадательным взглядом жены, снова бывшей, но теперь уже дважды. Объявление об обмене дал я, и мне звонили, но ни один из вариантов тещу не устраивал. Все! Я понял, что моей карьере квартиросъемщика пришел конец. И тут ангелом-спасителем явился Свечкин.

4

Он вошел, предварительно постучавшись, чего в редакции отродясь не слыхали, — розовощекий человек с элегантным «дипломатом» в руке. В комнате, помимо меня, сидело еще трое, но его живой взгляд сразу же остановился на мне.

— Здравствуйте, — проговорил он с легкой улыбкой, а светлые глаза оставались серьезны и внимательны. — Я Свечкин.

Я так и подпрыгнул на стуле.

— Петр Иванович! — завопил я, растопырив руки. — Наконец-то!

Коллеги обалдело уставились на меня. Я принялся растолковывать им, что это Свечкин, Петр Иванович Свечкин, тот самый… Мой гость тихо стоял со своим аккуратным чемоданчиком, молоденький и очень опрятный, с институтским ромбиком на лацкане темно-синего пиджака. Тускло поблескивали фирменные, под старое серебро пуговицы. А брюки были светлыми, в полоску, и такой же полосатый галстук. Пожалуй, я представлял его чуть повыше.

— Когда вы вернулись? Я только позавчера говорил с директором. Он сказал, вы в Эстонии… Садитесь! Хотя нет, пойдемте. Нам надо о многом поговорить. — И я уволок его в пустующий кабинет кого-то из отпускников.

Мы говорили о фабрике, вернее, говорил я, а Свечкин внимательно слушал. Его глазки сверлили и щупали меня. Я поинтересовался, удалось ли утвердить новый фасон дамских пальто, который кое-кому показался слишком экстравагантным.

— Удалось, — сказал Свечкин с чуть приметной улыбкой.

— А как с лекалами для выкроек? — вспомнил я еще одну нерешенную проблему, и Свечкин ответил:

— Все в порядке.

И больше ни слова. Это уже потом, когда появился очерк, он коротко поведал мне о перспективах слияния обеих светопольских фабрик в швейное объединение «Юг» (название предложил я, Свечкин на секунду просветлел, услышав его), о вынашиваемых им планах реорганизации областного управления и всей отрасли, о необходимости создания в стране центра по изучению и долгосрочному планированию покупательского спроса… Но все это было потом, сейчас же Свечкин, неуловимый, легендарный Свечкин скромно сидел передо мной, поставив на соседний стул свой чемоданчик, и учтиво ждал моих вопросов.

А их у меня не было. И тогда Петр Иванович, извинившись за нескромность, задал свой вопрос:

— Как у вас обстоят дела с обменом?

Я оторопел.

— Откуда вы знаете?

— Ну как же! — Свечкин даже смутился. — Вы ведь давали объявление.

Давал. Но какая связь между моим квартирным вопросом и курточками, пальто, плащами с капюшоном и без оных, узкими «молниями» и лекалами для выкроек?

— Вероятно, вы тоже меняетесь? — сообразил я.

Я произнес это не очень уверенно, боясь принизить великого человека нелепым подозрением. И в то же время с надеждой! Да, с надеждой! Мне вдруг захотелось, чтобы Свечкин тоже «менялся». Характерный симптом! После я не раз буду подгонять Свечкина под угодный мне или, лучше сказать, привычный мне шаблон.

Мой гость сделал уклончивое движение маленькой, но сильной, как я потом убедился, рукой.

— Да в общем-то… — И вдруг весело посмотрел мне в глаза. — У меня есть для вас вариант.

Мне сразу стало легче. И не потому, что разговор о квартире был мне ближе и доступней, чем возвышенная беседа о хольнителях (я уж не говорю, что при всем моем уважении к верхней одежде вопрос моего местожительства занимал меня все-таки больше), а потому, что ближе и доступней стал сам Свечкин. Я даже заметил, что институтский ромбик немного покосился на лацкане пиджака, и эта единственная небрежность его туалета была отрадна моему глазу. Не без бравады заметил я, что в природе не существует пригодных для меня вариантов.

— Почему вы так думаете? — спросил Свечкин.

Я засмеялся. В последнее время смех нападал на меня всякий раз, когда кто-либо — чаще всего я сам — заговаривал о квартире.

Свечкин пытливо смотрел на меня светлыми, с буравчиками зрачков глазами.

— Видите ли, в чем дело, — произнес он с некоторым сомнением. — Мой вариант может показаться сложным. Он состоит из нескольких звеньев…

Извинившись, я перебил его вопросом, помнит ли он, что у нас есть и чего мы хотим. Вопрос был существенным, ибо лично мне потребовалась не одна неделя, чтобы уяснить эту исходную позицию.

Свечкин не подал виду, но, мне кажется, его позабавило мое подозрение, будто он способен позабыть что-то.

— Комнаты смежные, девятнадцать и три и ровно шестнадцать. Итого, тридцать пять и три. Этаж второй, санузел раздельный, паркетные полы, кухня семь и восемь.

— Семь и девять, — поправил я.

Мой гость подождал, не последует ли еще уточнений, и повторил с мягкой улыбкой:

— Семь и восемь, — а затем подробно объяснил мне, что требуется нам.

После этого Свечкин заговорил почему-то о квартире в Сызрани, тоже двухкомнатной, но без паркетных полов и кухня на три десятых меньше.

— Это ничего, — успокоил меня Свечкин, хотя мне плевать было на полы в Сызрани. — Туда поедут Филипповы из Красноярска, которые, в свою очередь, меняются с профессором Урзанчиком. Вы знаете его…

— Понятия не имею!

— Профессора Урзанчика? — удивился Свечкин.

— Послушайте! — Я уже забыл, кто передо мной. — С какой стати я должен знать профессора Урзанчика? Пусть едет в свою Сызрань.

Веселые искорки мелькнули в глазах, но только мелькнули и сейчас же погасли.

— Вы не поняли меня. Урзанчик не поедет в Сызрань.

— А куда он поедет?

Это был уже совершенно идиотский вопрос, ибо какое мне дело, куда собирается ехать неведомый мне профессор.

— Он вообще никуда не поедет, — сказал мой терпеливый гид. — Он останется в Светополе, только переедет в вашу квартиру. Они вдвоем с женой, но ему, как научному работнику, полагается дополнительная площадь.

— Ага, — сказал я. И повторил про себя: в мою квартиру въедет профессор Урзанчик. Отлично! — А куда въедет моя семья? — с величайшей осторожностью сделал я следующий шаг, но тем не менее шаг этот оказался последним. Опять посыпались Сызрань, Филипповы из Красноярска, старушки близнецы, которым приспичило разъехаться, поскольку они осточертели друг другу за восемьдесят лет, некий подполковник медицинской службы, какая-то сорокапятиметровая зала, прежде принадлежавшая баптистам, но, поскольку баптисты отгрохали себе молельный дом, зала освободилась… Сняв очки, я тоскливо смотрел на Свечкина. Он понял.

— Я лучше нарисую? — испросил он разрешения, и в его руке неведомо откуда появилась металлическая сигара. Бесшумно выпрыгнуло перо. — Бумаги, если можно.

Я огляделся. И в собственном-то столе мне нелегко сориентироваться, а это был чужой кабинет.

Свечкин улыбнулся моей беспомощности.

— На