его месте. Как так! — заставляют ждать моих друзей. И, разумеется, сам бы распахнул калитку, а имей она глупость не подчиниться мне, вынул бы ее вместе с кольями из земли и швырнул бы прочь. «Прошу, господа! — сказал бы я с царственным жестом. — Вы дома».

Свечкин не стал выдергивать колья. Больше того, он не позволил себе даже урезонивающего гмыканья, когда, выпроваживая нас, отец опять долго и нехорошо смотрел на меня, а затем проронил — по-моему, это уже в третий раз:

— Так, значит, вы из газеты?

Мне показалось, сейчас он потребует документы. Какая-то мысль — теперь я уже наверняка видел это — сверлила его мозг. Прошла ровно неделя, и я узнал, что то была за мысль, причем из уст самого старика, хотя в тот день был уверен, что вижу его в последний раз. Прощальным взглядом окинул я из машины хмурый дом, откуда — трудно поверить! — пятнадцатилетним подростком весело вышел, и победоносно зашагал по жизни, и уже на моих глазах дотопал до генерального директора объединения «Юг», созданного его собственными руками, великий Свечкин.

Голова его работала безотказно. Теперь я свыкся с этой мыслью, а в тот первый день, когда наконец он явил себя моему изумленному взору — с чемоданчиком, в полосатых брюках и синем пиджаке, — я тупо глядел на «один из вариантов» и никак не мог отыскать среди бесчисленных квадратиков, кружочков, соединений и стрелок собственную ячейку. Должна же существовать она, коль скоро и я непостижимым для меня образом втянут в эту круговерть! И вот после долгих блужданий я набрел наконец на свою фамилию.

— Карманов, — радостно прочитал я.

— Карманов, — подтвердил Свечкин, и мне почудился лукавый блеск в его следящих за мной живых глазах.

Но что это? Рядом с моей фамилией в том же квадратике красовалось: «Свечкин». Я подумал и показал на квадратик пальцем.

— Свечкин, — прочитал я.

— Свечкин, — подтвердил Свечкин. И объяснил, что, если вариант, упрощенная схема которого лежала передо мной (упрощенная!), будет осуществлен, то мы с ним временно, на полгода, которые необходимо выдержать между двумя обменами, окажемся в одной квартире.

— Понятно, — проронил я, а черт так и дергал за язык осведомиться: «И старушки близнецы тоже с нами?» Но тут мой взгляд упал на листок, сплошь покрытый насмешливыми иероглифами, и я понял, что ничего из этой затеи не выйдет. Слишком громоздко, слишком сложно это сооружение, чтобы нашлась в природе сила, которая привела бы его в действие. Механизмы и попроще стоят заржавленные.

Я ошибся. При всем своем апологетическом отношении к Свечкину я все-таки недооценил его. ЭВМ сработала. В результате я оказался неким аппендиксом, водворенным квартирообменной фортуной в семью Свечкиных.

5

А собственно, что такое семья? Мой опыт в этой области довольно своеобразен. Я, конечно, живал в семье, но чаще не в качестве ее члена, а в роли наблюдателя.

Началось с Алахватова.

— Виктор, вы что там делаете? — прокричал он раз в телефонную трубку.

— Предаюсь праздности, Ефим Сергеевич. — И выжидательно замолк, один среди осиротевших на ночь редакционных столов, уверенный, что замредактора погонит меня сейчас в свой кабинет, чтобы я взял там рукопись и прочел ему третий сверху абзац на второй странице.

Так уже было однажды. Я прочел и тем вызвал гнев Алахватова. Такую-то фразу, орал он из дома так, что я слышал его и без телефона, я читаю неправильно. Сегодня он собственноручно правил ее, и теперь она звучит следующим образом… И принялся наизусть шпарить рукопись, которая лежала передо мной.

На сей раз заместитель редактора не требовал зачитывать ему абзацев. Вместо этого он объявил, что через четверть часа ждет меня у себя. Сегодня у них, видите ли, грибной день…

Я был удивлен и растроган. Я не люблю сентиментальности, а при моих габаритах эта слабость вдвойне нелепа. Тем не менее я страдаю ею. Это, пожалуй, единственное, что роднит меня с литературными колоссами, многие из которых обожали пустить слезу.

В ответ на благодарности, от которых я собирался перейти к вежливому, но твердому отказу, Алахватов прокричал, что грибы стынут.

— Стынут! Понимаете или нет? Пока мы дискутируем тут, они стынут.

Я закрыл книгу и поднялся. Открыл мне сам Алахватов. На нем была розовая рубашка — ядреный боровичок, рядом с которым улыбалась боровичиха в косыночке и двое боровичат. Удивительно ли, что хозяин оказался знатоком грибов, как и вообще специалистом по фауне и флоре? Правда, изучал он их (фауну и флору) довольно своеобразно — по маркам. Не прошло и часу, как из толстенных альбомов на меня поперли полчища животных. Тут были пингвин Гумбольдта и венценосный журавль, змея копьеголовая и опоссум американский, черный носорог и свинья домашняя.

Когда я собрался было удалиться на свой редакционный диван, боровичиха, улыбаясь, проинформировала, что мне постелено «вместе с Ефимом», который не храпит.

— Не храплю! — с гордостью подтвердил Алахватов.

На другой день он не ушел из редакции, пока я не отправился вместе с ним, поскольку опять что-то там остывало, а потом опять оказалась разобранной постель… Так продолжалось две недели, пока мне не удалось наконец снять комнату.

Случалось, все грибное семейство давно спало, а главный боровик и его гость-мухомор все сидели на кухне, напропалую дымя и споря. Алахватова почему-то необычайно занимал Бисмарк.

— Смотрите, какая голова! — восторгался он. — За двадцать два года предсказать крушение Вильгельма Второго… А? Вот я вам скажу сейчас, Виктор, одну вещь. — Алахватов подымал вверх палец. — Если б Вильгельм Второй, этот самонадеянный юнец, не прогнал бы железного канцлера, вся немецкая история пошла бы иначе. А следовательно, и европейская тоже. Как вы думаете?

Я пожимал плечами. Даже Бисмарк, предполагал я, вряд ли так уж круто повернул бы это самое колесо истории.

— Не знаю, не знаю… — говорил Алахватов. — Не знаю. Но вот что непостижимо. Как Бисмарк, этот умнейший человек, мог выступать против ограничения женского и детского труда? Ведь это такие очевидные вещи! Не понимаю…

Вероятно, мне потому так хорошо запомнился этот давний разговор, что больно уж на поверхности лежала параллель. Вот ведь тоже умный человек, рассуждает о Бисмарке и конституционной монархии, судьбами Европы озабочен, а стоит войти в служебный кабинет, распахнуть окна и включить вентиляторы, как куда девается весь здравый смысл?

Грибы угнетали меня. Отстаивая свою позицию, я уже не смел, как прежде, пользоваться слишком сильными доводами, а что такое невооруженная логика в схватке с Алахватовым? Я терпел поражения. Посему отныне, оказываясь в очередной раз на редакционном диване, я проявлял известную конспиративность, дабы вновь не