к людям в погонах «силовиков» на генном уровне советского, русского человека… И никакой сменой вывесок этот страх в обозримом будущем истребить будет невозможно для по крайней мере трех поколений. И любой намек на возможность насилия все дальше будет отодвигать этот рок недоверия, ненависть в жилах и ужас от возможного соприкосновения с системой, основанной на принципе презумпции вины.

– Расскажи мне все, Верочка, – сказал он, и его рука вдруг коснулась ее руки, и она не отдернула ее.

– Всего я не знаю, – начала она. – Вернее, я не знаю подробностей после их ареста. Сначала я даже не понимала, что их арестовали, потом не понимала за что. Объяснения следователя были настолько абсурдны и нелепы, что я не верила в происходящее до последнего. Только пройдя тюрьму, суд, этап и оказавшись в лагере, я поняла, что таких, как мы, тысячи, а может, миллионы… и что можно человека арестовать и убить ни за что.

Ларионов опустил глаза. Вера облекала в простые слова то, о чем он думал уже многие месяцы и боялся произнести вслух: что люди, управлявшие его страной, преступны.

– Алеша очень вас полюбил и восхищался вами. Он сильно рассорился с Подушкиным после… того. Женя уехал в Среднюю Азию работать по профессии – он не смог простить себе того, что натворил, а я была слишком погружена в собственные чувства. Алеша стал интересоваться политикой, все время что-то писал в своем дневнике. Он считал, что товарища Сталина окружают неверные люди; во многом не соглашался с новым устройством государства. Ему казалось, что у него есть полезные рационализаторские идеи. Он начал обсуждать их в институте, предлагал их везде и не встречал особых возражений. В тридцать пятом году Алеша женился; у них родился сын. Мы жили одной большой семьей. Жена Алеши Стася была против его политической деятельности, считала, что Алеша распыляется. Но Алеша… – Вера запнулась от сдавливающих голос слез, и Ларионов сжал ее руку. – Да, Алеша слишком любил Россию… и людей. Он, конечно, был никудышным политиком, но в его идеях не было ничего преступного. По крайней мере, я знала, что он всегда склонялся к миролюбивым подходам решения вопросов. Алеша вообще был гуманистом. Но вы знаете…

Ларионов налил Вере воды из графина в свой стакан, и она жадно отпила.

– Однажды Алеша решил пойти в ЦИК партии и внести свои предложения. Он там встретился с кем-то; пришел возбужденный и радостный; сказал, что его предложения очень понравились какому-то чиновнику. Но через неделю ночью в дверь постучались. За Алешей пришли. Они устроили обыск и изъяли дневники. Никто ничего не понимал, и мы считали, что произошло недоразумение и Алешу отпустят. Но через несколько дней они снова пришли и забрали папу. Шел май. Я ходила каждый день на работу в школу и не могла смириться, что в этой всеобщей весенней суматохе и радости папа и Алеша были где-то под подозрением. Я стала узнавать у людей, что могло произойти. Со мной говорили неохотно. Но один человек намекнул, что следы папы и Алеши надо искать на Лубянке. Как мы все были наивны!

По лицу Веры скатилось несколько слез. Она их поспешно вытерла. Ларионов был мрачен; он, зная Веру, уже предполагал, как дальше складывалась история.

– Был хороший летний день – да, было седьмое июня – понедельник. Я попрощалась с домашними и сказала, что иду на работу. Но пошла на Лубянку. Я больше не могла мучиться вопросами о папе и Алеше. – Вера усмехнулась. – Спустя девять месяцев я все еще в той же одежде, что была в тот день. Я долго объясняла, по какому вопросу пришла, кого искала. Со мной все были вполне любезны, и во мне затеплилась надежда.

Ларионов мотал головой. Сердце его сжималось от жалости. Вера отпила еще немного из его стакана.

– Наконец спустя час или два меня пригласили в кабинет. Там сидел какой-то лысый мужчина лет сорока с усталым взглядом. Он вежливо попросил меня присесть и налил воды из графина. Я думала, что скоро все выяснится. Я рассказала ему нашу историю, он ничего не записывал – только имя папы и Алеши. Выслушав меня, он с мягкой улыбкой сказал, что моим делом займутся «соответствующие лица». Я радостно распрощалась с ним, поблагодарив за участие. Но меня тут же повели в другой кабинет. Там сидел человек, явно ниже чином – я ведь ничего не понимала в званиях, – но это было написано у него на лбу. Он уже не был столь церемонным и вежливым, как предыдущее лицо. Он попросил меня все рассказать заново, и когда я удивилась и сослалась на его начальника, который и так все знал, он грубо оборвал меня. Я стала излагать свою историю сначала; этот все записывал. Через какое-то время ему принесли папки. Он просмотрел их и неприятно усмехнулся. Я поняла, что это были дела папы и Алеши. «Дочь и сестра врагов народа», – произнес он надменно. Я содрогнулась. Эти слова не могли относиться к папе и Алеше. Папа был врач! Он всю жизнь спасал людей, в том числе и таких, как это ничтожество.

Вера заметила, как печален был Ларионов, и ей стало неловко, что она говорит с ним об этом.

– Простите, – сказала она, – мне лучше уйти. Я вовсе не хотела вас огорчать.

Ларионов не отпускал ее руки, а сжал ее только сильнее.

– Нет, – возразил он сурово. – Я желаю знать всё.

– Всё? – Вера устремила взгляд сквозь окно. – Разве смогу я передать всё словами? Как надежда и радость постепенно стали сменяться недоумением и подозрением, а потом страхом и ужасом, а после отчаянием и безысходностью. Когда на часах уже было около семи вечера, я сильно забеспокоилась, стала спрашивать, когда меня отпустят, объясняла, что меня может искать мама. Следователя это ничуть не волновало. Я только потом поняла, что он уже тысячи таких же, как я, пропустил через свои руки, у него не было никаких чувств к нам, и что мама, Кира и жена Алеши могли так же оказаться на Лубянке, как родственники «врагов народа», и, возможно, этого не случилось потому, что они обошлись моим арестом. Он сказал, что это невозможно, и пока ведется разбирательство, я должна остаться здесь. «Здесь» означало изолятор.

Меня отвели в одиночную камеру, где я провела ночь. Мне не хотелось плакать, я очень устала от допроса. Но я не знала, что все лишь начинается. Я отказывалась от еды, да и можно ли было назвать