покидать его в таком состоянии. Она понимала только теперь, что многое из того, что делал НКВД, было неизвестно и самому Ларионову.

– Вот вам славная новость, – оживилась Вера. – Малыш Ларисы усиленно шевелится. Он, должно быть, здоровенький. Я слышала, что дети, которые много толкаются, рождаются крепкими.

Ларионов слабо улыбнулся.

– Мне пора ехать, – как можно более весело сказала Вера. – Вам нужно отдыхать, а мне – в лагерь.

Она встала и посмотрела на Ларионова игриво, но он заметил лихорадочный блеск в ее глазах.

– А ваш конвоир меня не посадит в карцер за нарушение режима?

Ларионов покачал головой.

– Пока я рядом с тобой, тебе ничего не грозит, – сказал он с горькой усмешкой. – Я скажу ему, что ты пришла по моей просьбе.

Вера пошла к двери и повернулась.

– Возвращайтесь поскорее.

Ларионов хотел попросить ее приехать завтра, но не решился. Он не был уверен, что Вера хочет видеть его так часто.

Глава 5

Когда Вера и Кузьмич уже ехали из Сухого оврага в лагерь, Вера чувствовала надрывную нежность к Ларионову. Она только сейчас осознала, что уродство его лица останется навсегда; и хоть ее это не волновало, она была уверена, что его это угнетает. Он был красивым молодым мужчиной, и такое преображение внешности могло стать для него непростым испытанием. Но больше всего Веру тяготило то, что он был одинок. Она вспомнила Анисью, ее черные волнистые волосы, рассыпанные по снегу, ее нежную кожу цвета магнолии. Ей было очень жаль эту женщину, загубленную из-за страсти к Ларионову и жестокости Грязлова – этого ничтожества, полного злобы ко всему человеческому.

Вера заплакала. Счастье смешивалось в ней с горечью от бесконечных утрат, которым они подвергались и почти не могли противостоять. Она страдала, что сопротивление могло иметь успех в их положении, только если они применяли хитрость, смекалку, ложь; нужно было все время действовать обходными путями для достижения желаемого результата. Ей же хотелось идти напрямую – говорить про зло, отвергать зло, не идти на компромисс с совестью. Но этот прямой путь обычно вел к смерти. Нельзя в ее стране идти прямыми, правдивыми и человеческими путями – тебя объявят либо сумасшедшим, либо опасным, и ты пропадешь, погибнешь.

Она не рассказала Ларионову, как пробыла больше месяца в Бутырке, где находилась чудесная старая библиотека, но это было единственное, что в Бутырке могло пленять взгляд: тесные зловонные камеры, набитые до отказа людьми, которые спали везде – на нарах, на полу, друг на друге; стоны по ночам, плач, драки и невыносимые условия для выполнения личной гигиены – все это было непосильным для многих испытанием и запускало маховики расчеловечивания. Вера помнила ужасные очереди по утрам в уборную, где было не больше пяти дырок для нескольких десятков женщин; и как женщины смотрели на тебя, подгоняли во время отправления нужды. У многих случались на первых порах запоры из-за стыда; кто-то, наоборот, не выдерживал и справлял нужду там, где жил, гадил в белье и нестерпимо смердел на всю камеру, вызывая презрение и злобу у товарищей. Самое ужасное начиналось, когда у женщин приходили месячные. Вера впервые столкнулась с этим в условиях, где невозможно было найти даже старый кусок тряпки. Женщины находили газеты и использовали их. Все это казалось ей невозможным ни для осознания, ни для принятия. Унижение человеческого достоинства и было началом расчеловечивания многих.

Мать при первой дозволенной передаче послала Вере марлю, полотенце, теплую кофту, зубную щетку, мыло. Веру охватила истерическая радость, когда она получила эти простые, но единственно необходимые в тюрьме принадлежности. Она быстро научилась спать со всеми пожитками под головой, потому что оставленные без присмотра вещи сразу присваивались.

Оправившись от первого шока, Вера жадно ела пайку. Баланда показалась через месяц не такой ужасной из-за непроходящего чувства голода.

Люди в камере задыхались от нехватки кислорода. Вера приспособилась спать под дверью, из-под которой тянуло свежим воздухом, если воздух тюрьмы вообще можно назвать свежим. Окна открывать не разрешали, да и не было возможности. В первой камере, куда ее определили, окно было забито жестянкой с внешней стороны. Во второй камере, напротив, окно оказалось без стекла, и в камере становилось холодно ночью. Заключенные говорили, что им повезет, если их этапируют до зимы – зимой от холода защититься будет нечем! Все гадали, куда кого этапируют, и молились, чтобы только не на север.

Однажды ее снова посадили с другими женщинами в «воронок» и привезли на вокзал. Начинался этап. Их толпой в шеренгах гнали к вагонам и ставили там на колени, опасаясь, что заключенные могут совершить побег. Бесконечно рыскали охранники с собаками. Какая-то старуха причитала: «Хоть бы в телячьем повезли!» Когда она спросила рядом стоящую на коленях женщину, отчего в «телячьих» вагонах лучше, та ей быстро все объяснила:

– В столыпинских – зарешеченные ячейки, как клетки, а охра всех видит и курсирует меж клеток. Там и по нужде тяжело, и не поговоришь – все на виду! В товарных лучше: вагон общий, зато охры нет и, говорят, в дырку ходить можно!

Вскоре их стали расталкивать по вагонам. Когда набивали столько, сколько надо, закрывали снаружи. А потом вагоны стояли под солнцем часами. Вера попала в «телячий». Здесь были и дети, и старики, и больные, и беременная женщина. Все обливались потом, хотели в туалет. В полу действительно была дырка, в которую не сразу решились ходить. Люди стеснялись, и их мучения были отвратительны. Вера никогда не видела большего унижения человеческого достоинства. Молодая девушка так страдала, что попросила мать закрыть ее юбкой, когда та уже более не могла терпеть. Фляги с водой, которые были только у переселенцев, быстро опустошались. Такие, как Вера, прибывшие из тюрем, как правило, при себе не имели ничего.

Когда наконец, спустя много часов, эшелон тронулся, все поняли, что Москва оставалась позади – для большинства навсегда. В течение всего этапа происходили новые бесконечные мучения. Воду выдавали раз в день вместе с пайкой. Через две недели путешествия начались первые смерти. Мать лишилась в вагоне младенца, которого нечем было кормить – в груди не было молока из-за голода и жажды. Она сошла с ума, и это надо было наблюдать и жить с этим. Вера забивалась в угол вагона и целыми днями сидела в кататоническом состоянии, не в силах переносить человеческие страдания и забывая о собственных.

Во время дождя люди пытались собрать в кружки воду через окошко, но на стоянках вохра грозила открыть стрельбу.