Не возражал Наполеон и против того, чтобы Россия несколько подкорректировала свои южные границы. Война на юге с турками пошла поначалу не столь удачно, как на севере, но и здесь Россия все же добавила к своим владениям Бессарабию и заставила Турцию предоставить Сербии внутреннюю автономию.

С точки зрения Парижа все это означало лишь разминку перед главным делом. В феврале 1808 года Наполеон представил на рассмотрение Александра I следующий проект:

Это было уже нечто иное, чем ограниченные боевые действия на севере со шведами или на юге с турками. В письме Наполеона речь шла о переделе мира. Можно догадаться, какую противоречивую бурю вызвало это письмо в душе у российского императора: он все-таки был внуком Екатерины, мечтавшей о Константинополе, и сыном Павла – «покорителя Индии». Наверняка соблазн был велик, но существовали и сдерживающие факторы.

Александр I не мог не подписать Тильзитского договора, но не мог и не понимать, как на мир с Наполеоном отреагируют его собственные подданные.

Многочисленные свидетели в подробностях описывают те взаимные любезности и комплименты, которыми обменивались в Тильзите французская и русская делегации, но неравные позиции договаривающихся сторон добавляли желчь даже в самую сладкую протокольную речь. Тильзитский договор писался под диктовку Франции, что было естественно после трагического поражения русских войск под Фридландом. Наполеона Тильзит возвел на вершину славы, зато Александра поставил в труднейшее положение.

Ослабленная армия, жаждавшая тем не менее реванша, и политические салоны в Петербурге, заполненные местными патриотами и французскими роялистами, громко роптали. Русское купечество, издавна торговавшее с англичанами, раздражала континентальная блокада. Простой народ, уверовавший благодаря официальной пропаганде в то, что Наполеон – антихрист, решивший уничтожить православие (об этом говорили попы в каждой церкви), получив известие о неожиданной дружбе своего монарха с «дьявольским отродьем», пребывал в горьком недоумении. В Петербурге открыто и зло шутили: русских дипломатов, что подготовили Тильзитский договор, нужно ввести в столицу на ослах. Шведский посланник докладывал в Стокгольм: «…Неудовольствие против императора все возрастает, и на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать».

Нетрудно догадаться, на что намекал швед: все чаще в Петербурге вспоминали 11 марта 1801 года – убийство Павла I.

В пустой казне гулял ветер, армия нуждалась в новых рекрутах и пушках, подданные роптали, а новая война с «парижским другом» представлялась неизбежной: каждый мирный договор, что пишется под диктовку лишь одной из сторон, недолговечен. Самое время было думать не о планах передела мира, а о наведении порядка в своем собственном «маленьком хозяйстве», как часто говаривала еще бабушка императора.

Не нравился Александру и предлагаемый Наполеоном миропорядок, построенный на силе и цинизме. Слова корсиканца – «Мы должны увеличивать наши владения вопреки нашей воле» – не убеждали. Это был путь в никуда, путь бесконечного экспансионизма. Если политических лидеров других стран не устраивала лишь новая, перекроенная Наполеоном европейская карта, то российского императора все меньше устраивал царивший в Европе беспредел, который не обязательно должен был закончиться с уходом Бонапарта.

Самым последовательным противником Наполеона был Лондон, но мысль о новом европейском порядке родилась в Петербурге. В отличие от англичан, Александр думал не только о том, как сформировать очередную антифранцузскую коалицию, но и о том, по каким правилам должна жить послевоенная Европа.

Агамемноном Александра прозвали позже, но можно предположить, что ощущать себя общеевропейским лидером он начал уже между Тильзитом (1807) и Эрфуртом (1808), где два императора встретились снова. Уже на этой второй встрече Александр демонстрировал куда больше хладнокровия и несговорчивости, чем в Тильзите. На людях оба императора по-прежнему были взаимно любезны, обменивались дружескими объятиями, подарками и поцелуями. Театр двух великих актеров был рассчитан на вполне определенного зрителя. Как с юмором заметил Евгений Тарле, «…для Наполеона эти поцелуи утратили бы всю свою сладость, если бы о них не узнали австрийцы, а для Александра – если бы о них не узнали турки».

За ширмой, где шли тайные переговоры, атмосфера была совершенно иная. И страсти здесь бушевали уже нешуточные. В обмен на обязательство России выступить вместе с французами, если это потребуется, против Австрии, Наполеон предлагал русским Галицию. Позже многие славянофилы будут упрекать царя за то, что он не воспользовался этим уникальным шансом. По их мнению, он оказался плохим внуком своей великой бабки: Александр мог получить Галицию так же легко, как Екатерина получила древние русские земли в результате раздела Польши. Александр I предложение Наполеона отклонил.

Причин тому было несколько: и этических, и экономических, и политических. Если говорить об этике, то раздел Польши Александр (вслед за отцом и вопреки аргументам Екатерины) всегда считал не успехом, а позором русской дипломатии. Если говорить об экономике, то разрыв с Англией и континентальная блокада наносили все более ощутимый ущерб России, а потому пора было думать не о французских интересах, а о своих собственных. К этому же подталкивали настроения в русской армии и позиция сильной англофильской партии в Петербурге, мнение которой, учитывая историю с убийством императора Павла I, не стоило игнорировать.

Из всего этого вытекала принципиально новая внешнеполитическая задача: постепенно и очень осторожно начать дрейфовать от Парижа к Лондону. Наполеон все еще по инерции говорил о русско-французской коалиции, а Александр уже задумывался о своей главенствующей роли в новой коалиции, направленной против Наполеона.

Французский император не раз признавал дипломатические таланты русского монарха и, видимо, не без некоторых оснований называл его «настоящим византийцем». Известно, каким хладнокровием отличался Наполеон, поэтому, как правило, неистовая ярость, в которую он иногда публично впадал, на самом деле являлась лишь хорошей инсценировкой, рассчитанной на слабонервных зрителей. «Византиец» Александр I был одним из тех редких людей, кто мог вывести корсиканца из себя на самом деле. Однажды на переговорах в Эрфурте, когда Наполеон, взбешенный неуступчивостью русского императора, бросил в сердцах на пол свою шляпу и стал ее топтать, Александр, ничуть не потеряв самообладания, жестко заметил: «Вы резки, а я упрям. Гневом вы от меня ничего не добьетесь. Будем разговаривать, будем рассуждать, а иначе я уеду». Так с Наполеоном мог говорить только уверенный в своих силах политик.