отчаяннее, чем с нами борется… И он не будет смущаться океанами крови… Вот, граф, теперь, когда вы сами убедились, что мужик — слабая нам опора, я скажу вам прямо: только заговор — верный путь к наведению порядка. Иначе — Россия будет отброшена к доистории, к разбою кочующих шаек… Теперь только монархисты спасут Россию. Только они сумели организовать заговор.

— Зараза проникла глубоко, и я, барон, отчаиваюсь в успехе.

— Это еще не зараза. Социалисты с Керенским хвалятся в правительстве — лучшие лидеры партии, цвет интеллигенции… Дурачье! Власть — не кафедра в университете. Такое правительство — самое бездарное. Оно много и красиво говорит… Временное правительство — это еще не зараза… Зараза самая ядовитая только что распространяется… большевики… Ленин… Во всех деревнях, в которых я был, поднимается беднота… Самая паскудная шваль… Это инвалиды, бобыли, нищие… Это еще страшнее будет адвоката Керенского, хотя она вызвала Керенского к жизни. Это будет полный крах цивилизации… Тут и ваши сочинения не помогут…

Барон нарисовал свою картину гибели цивилизации…

— Что же делать? — спросил граф.

— Больше организации, меньше разговоров. Мы — временно возьмем власть в свои руки. Не удался Корнилов, есть Деникин…

— Я помню… редкий человек… Но он тоже не верит в то, что крестьянство может дать нам союзников…

— Мы — офицерство — решим исход дела… А вам только жертвовать всем… Именьем, лесами, деньгами, всем. Когда пожар, — разбитых стекол не считают… Нужна твердость, твердость и твердость…

— Они зарежут меня до тех пор, пока вы там где-то создаете организации…

— Я поеду в город. Вам пришлют черкесов. Жестоко расправляйтесь с населением. Проститесь со своей христианской поэзией, она делает вас смешным в глазах русского дворянства.

Граф дал слово все «отдать на алтарь отечества», «быть тверже» и ждать охраны из губернии.

Провожая барона, он сказал:

— Боже, спаси нас…

— Помните, граф, ходим по вулканам. Дворяне — одно из сильнейших орудий августейшего монарха… Твердость и твердость… А разве все было благополучно и в нашей среде? Может быть, все это произошло оттого, что вовремя не догадались повесить графа Толстого…

Барон уехал таким же неизвестным, каким он приезжал. С его отъездом стало графу еще страшнее. Он обошел усадьбу, и везде ему мерещилась измена.

Нетерпеливое ржание жеребцов на конюшнях, шелест травы, плеск воды, шарканье скребниц и щеток… Гремит железо уздечек о ясли, и слышится голос самодовольного конюха:

— Я тебе, упрямый дьявол, покажу чужое корыто. Вот я тебе покажу, шельма…

И в этом знакомом голосе конюха он уловил крупновские ноты…

Конюх вывел красавца жеребца. Жеребец взял приз в Москве, конюх им не нахвалится… Семен Коряга, пчеловод, давно облюбовавший жеребца, ходит вокруг него, восторженно гладит круп, шею, грудь и говорит:

— Плечо-то косое… Бабки изогнуты… Почка высока… Челюсти чересчур раздвинуты… Стати не призовые…

Он хает жеребца, потому что хочет его купить, пользуясь затруднением графа.

— Дурак, — говорит конюх. — Барин за матку его отвалил десять тысяч… золотом… А он хлеще матки… Если хочешь знать, на ней Распутин катался…

— Распутин на царице катался. — Смагин увидал барина и ехидно подмигнул конюху. — Святой старик, знал медок-сахарок…

Граф прошел в кухню.

Святоша Чадо, вхожий в усадьбу, чавкал в кухне над чашкой щей и говорил кухаркам:

— Легче малым ковшом исчерпать океан, нежели своим умом постичь неизреченную силу божию. Даже крестьянский стихотворец Алексей Васильевич Кольцов и тот перед тайной мира спасовал: «Подсеку ж я крылья дерзкому сомненью, прокляну усилья к тайнам провиденья. Ум наш не шагает мира за границу — наобум мешает с былью небылицу». Вот как. А они: царя долой… деревенская шантрапа… помещиков повесим…

Андрей Чадо, верный информатор деревенских событий, и тот стал графу неприятен. Так просто произносит он страшные слова.

В доме граф услышал разговор прислуги, убирающей спальню:

— Отец говорит — уходи домой. Громить будут усадьбу, и тебе влетит.

— Пустяки! Пусть графьев вешают. А мы тут при чем?!

Из зала доносился голос спорщиков-гостей:

— Некоторые горести не залечит никакой политический строй: страх смерти, болезнь, старость, неожиданные трагедии — потеря любимого существа, несчастная любовь.

Это цитировалось его сочинение «Тень уныния».

Вечером управляющий донес, что опять срублены деревья в лесу. Граф строго приказал поймать и привести хоть одного самовольного порубщика. Ночью привели к нему Егора Друнина.

— Вот, полюбуйтесь на него, ваше сиятельство, — сказал урядник. — Я ему говорю: барский лес пилить — это злодейство, а он: лес — народное достояние. Откуда-то набрался ученых слов. Все — демагоги…

Это выражение — «народное достояние» — вызывало у графа судороги. Маленький, обросший волосами мужичонка свирепо, исподлобья глядел на него. На бороде свисала запекшаяся капля крови.

— Ты его уже наказывал? — спросил граф у урядника.

— Раза два звезданул, ваше сиятельство. Это действительно: поучил немного… Не стерпел. Его убить мало, который раз попадается…

— Лес, как и прочее имущество, дорогой мой, покупают, а не крадут, — сказал тихо граф, сдерживая страх в себе и бурю негодования. — Это тебе известно?..

Егор шмыгнул носом и отвел глаза в сторону.

— Собственность священна и неприкосновенна, — продолжал граф. — Если я приду и твое заберу, что ты на это скажешь? Ну, отвечай?!

Егор молчал.

— У него взять нечего, ваше сиятельство, — сказал урядник, — форменная шантрапа. Одни драные девки по избе бродят. В избе ничего нет, а конюшник справный, новый, из вашего леса. А в конюшне одна коза… за конюшником — дубовые бревна… Я переписал. Двадцать пять. Он их уже обтесал и в сруб составил. Не иначе хочет и хату воздвигнуть новую… Такой мошенник, хоть сам с пуговицу… У, ты, идол!

Урядник стукнул его по лбу.

— Когда это он успел? Этого я в толк не возьму…

— Я дознался через верного человека — каждую ночь ездит, по два бревна в ночь возит. Ведь какая терпеливость. День пашет, ночью лес пилит, а когда спит — одному богу известно… Как насекомая… От него и пахнет насекомым…

Граф вдруг почувствовал запах перепрелого пота и мужичьих лаптей. Его начало тошнить… Слуга принес одеколон и воду… барина опрыскал. Граф в отдалении сел на кресло.

— А что же он агитировал? — спросил граф.

— Мне сказывали, такие речи вел: дескать, народ вроде как рыба-кит, зашевелился… Дескать, на спине у него никакой эксплуататор не удержится… Ведь вон куда хватил! А? Подумать, так страшно. Это главный смутьян на селе… Ему, ваше сиятельство, не токмо царь, ему и социалисты не нравятся… Он сам, видать, в государи-императоры метит… Стенька Разин… Позавчера иду по селу: сидит, с парнем судачит, увидел меня и дал деру. «Про что болтал?» — спрашиваю. Молчит. Но я дознался через верных людей. Болтал, ваше сиятельство, что помещиков никогда не