приказал хозяин. При этом он пользовался всеми традициями стародавнего барства, унаследованными от застенков крепостнического быта.

Тем же вечером стало известно, что граф пригласил к себе нашего церковного старосту Онисима Крупнова. Про Онисима Крупнова говорили, что у него «денег куры не клюют», что он скупал чесоточных, изнуренных, полудохлых лошадей и продавал их в городе за коровятину. Когда царя свергли, он ходил с красным бантом на груди и повесил над лавочкой портрет Керенского. Портретами Керенского он снабжал всех бесплатно. И вот тут вдруг скрестились пути барина и Крупнова.

В конце XIX века дворянская ветвь Пашковых породила проповедника и основателя христианской секты евангелистов, вошедших в историю под названием «пашковцев». Основатель секты жил в Петербурге. Это был блестящий полковник, фантастически богатый человек, жуир и донжуан Григорий Александрович Пашков. Проведя свою жизнь в кутежах и неописуемом разврате, растратив под конец здоровье, он пришел к тому выводу, что и все пророки древности, и все мудрецы, и все историки, общественные деятели, реформисты и революционеры всех времен и национальностей ошибались в выборе средств для удовлетворения вопиющих нужд простого народа и для приведения его к полному счастью. Вот он это средство отыскал.

Вернувшись из Парижа в свое единственное имение в Нижегородской губернии, он принялся за издание евангелия со своими комментариями. Он нанял книгонош. Книгоноши стали разносить по избам сочинение графа «Путешествие пилигрима в небесную страну». Кроме графской прислуги, никто сочинение не приобрел.

Граф увидел себя как бы в фантастическом царстве чуждых ему и темных сил. В Париже он все понимал и ему были близки лицемерие и лесть высокопоставленных дам и остроумные великосветские хлыщи, и непонятно и страшно стало среди мужиков-кержаков… Этот твердый окающий волжский говор пугал его, а мерзкие выражения: «Ваше барское дело только пить да гулять, да гнуть нас в три погибели» — заставляли его вздрагивать даже тогда, когда он вспоминал их в своей кровати. Слова «свобода», «народ», «представительство» вызывали в нем судороги. Монархическая газета «Новое время», единственная газета, которую он считал порядочной и читал, и та казалась ему недостаточно ортодоксальной. Жизнь прошла, решил он, в сплошных заблуждениях. Он выглядел глубоким стариком, жил без семьи, без жены. Теперь, считал он, в остаток своих дней самой историей обречен на подвиг, чтобы спасать родину. Спасать от чего? От катастрофы. В чем он видел катастрофу? В том, что трону угрожает опасность, а стало быть, и всей России, а за ней и всей цивилизации мира, — таков был ход его мыслей.

Всех несогласных с ним он считал «красными злодеями». Перед портретом императора Николая горела у него неугасимая лампада, а всю прислугу свою заставлял он справлять, кроме обычных постов, еще постные дни в среду и пятницу. Думу он считал исчадием ада и про Милюкова говорил: «Этот богомерзкий профессор»…

Подобно всем отчаявшимся аристократам, он видел исцеление народа от «сатанизма» в восстановлении колеблемой социалистами любви к царю и православной церкви. Теперь во всем барском доме горели перед старинными иконами свечи, вся прислуга от повара до конюха молилась, и каждое утро в усадьбе за здоровье царя служили молебен. Прислуга из нашего села шепотом рассказывала родным: «Замаял граф на моленье, все лбы в земных поклонах раскровянили».

Из наших сельчан только попа, просвирню, Онисима Крупнова да Андрея Чадо считал он вполне благонадежными. В зимние короткие дни ходил граф в халате по большим комнатам огромного барского дома и поправлял перед иконами свечи, слушал страшную вьюгу за окнами, а осенью, когда барабанил дождь без умолку по крыше, он валялся на диване и вел с управляющим — верным своим слугой — разговор о зловредных настроениях на селе и о том, как же, наконец, восстановить «ослабнувший фетиш» — веру в царя и церковь. Теперь он и религиозный фанатизм раскольников наших считал богомерзким по той простой причине, что от него пахло мужицким своеволием. Все свое время граф теперь убивал на обдумывание нового сочинения: «О божественном происхождении власти венценосцев, о непререкаемой полноте ее и о безграничном ее величии». С неистощимым усердием принялся он переписываться со столичными монархистами. Слова «гибель», «разложение», «крах» все чаще употреблялись в письмах.

Революция в феврале и отречение царя от престола уложили его в постель. Известие о корниловском мятеже исцелило его. Он бодро встал с постели и со слезами на глазах целый день молился.

— Как десница божия всегда грозно карала тех, которые поднимали руку на венценосцев и вносили в жизнь смуту, огонь и меч, так она покарает всех и на этот раз, — прочитал граф всей собравшейся дворне после молебна цитату из своего сочинения.

Он оживился, восстановил свои связи в губернии, наладил информацию со столицей. К нему начали стекаться все, недовольные изменениями в стране: старые графини, спившиеся полковники, все, все, выброшенные в мусорную корзину истории, которую граф принимал за «подлинную Россию». Так основалось в этой усадьбе гнездо монархистов. Ему удобно было тут, на отшибе от села, в ста километрах от города, в глухих лесных трущобах… Кругом непроходимая чаща: волки, медведи, есть где спрятаться тому, кому это надо было.

То утро, когда граф пригласил Онисима Крупнова, он прежде чем принять его, посвятил разбору нового сочинения в кругу избранных своих друзей. Текстами из священного писания обосновывал граф божественное происхождение царской власти. Временное правительство называл «совещанием лукавых сил» и призывал народ ему не повиноваться, поднимать «крестовый поход» по всей Руси в пользу попранного престола. В сумрачной гостиной все гости были в сборе: беглые царские генералы, разорившиеся помещики, у которых уже разгромили усадьбы, столичные святоши, необузданные монархисты, жаждущие поворота истории вспять. Все они теперь собирались стаями, как волки в голодную зиму, и жались друг к другу. Отдельно ото всех, в углу, сидел тот, который ходил слепцом по деревням, выполняя какие-то таинственные задания каких-то таинственных центров, о чем никому он ничего не говорил. Даже граф не был посвящен в эти тайны. И никто больше ничего не знал, кроме того, что он участник корниловского мятежа и практик монархического движения и что он прибыл в губернию с очень важным поручением. Все благоговели перед ним, называли его «барон». И только на нем его солдатская потрепанная одежда никого не шокировала. Наоборот, она создавала вокруг него ореол подвижника и таинственной силы.

В этом зале, устланном коврами, с дубовыми массивными дверями, завешанными тяжелыми бархатными портьерами, с венецианскими окнами, с портретами по стенам губернаторов, жандармов, архиереев царила когда-то умопомрачительная роскошь. Сейчас все поблекло, посерело, позапылилось, и штофные обои, и