Он выкручивал мой сосок, и когда боль стала совершенно нестерпимой, сказал: «Ну, зачем ты так сжимаешься, мой хороший, не бойся, мой милый». Я закричала «не надо, больно же» и сразу же получила пощечину, а потом и вторую, и почувствовала, что потекла, и он тоже это почувствовал. Он наносил мне ритмичные глубокие удары, и я ощутила себя бабочкой, на иголке в гербарии, еще живой, но уже замирающей под действием эфира, последние взмахи крыльев, и уже больше нет сил… Сознание покидало меня, но наступало какое-то новое состояние, в котором не было ни времени, ни пространства, а только наслаждение, переходящее в боль, и боль, переходящая в наслаждение…

Чаран сразу понял, о чем говорил монах. На дне копилки его памяти лежало нечто, к чему он даже не смел приближаться. Он гнал от себя любую мысль, которая могла его привести к воспоминанию. Думать об этом было так страшно, что его сразу начинала бить дрожь. Он нарушил Закон. Ради их с Лейлой любви. Никто не знал об этом.

Это случилось через три месяца после того, как Лейла оставила его, и ему казалось, что он сходит с ума. Когда он принял решение сделать это, он продумал все до мельчайших деталей. Он изменил свою внешность, перекрасил волосы. Для родных, друзей и знакомых он был в бизнес-командировке в Африке.

Он нашел Практикующего.

Чаран сидел на скамейке в Центральном парке и ждал. Через некоторое время рядом присел пожилой афроамериканец. Никто и никогда не мог заподозрить в нем Практика, так заурядно тот выглядел. Даже Чаран подумал, что произошла какая-то ошибка. Но, как только чернокожий посмотрел на него, Чаран понял, «нет, все правильно. Это он».

Его раздирали два противоречивых чувства. С одной стороны, он не мог без Лейлы дышать, с другой – он не просто отягощал карму, он рисковал жизнью. Чернокожий молча протянул руку, ладонью вверх, и Чаран положил в нее фото Лейлы, прядь ее волос и электронный чек. Чернокожий спрятал все в сумку и на клочке открытки нацарапал адрес и время.

Чаран не находил себе места – то решал все отменить, то ему вдруг казалось, что поступает правильно. Он говорил себе, что у него еще есть в запасе время, чтобы все обдумать. Но время стремительно таяло. И вот уже завтра наступал день встречи, вот уже сегодня… наконец, времени на колебания не осталось вовсе, и Чаран решил идти.

Он вошел в маленькую квартиру на пересечении Легсингтон-авеню и 36-й улицы ровно в 12 ночи, как ему и было назначено. Старик встретил его в прихожей и проводил в темную комнату с занавешенными окнами. На низеньком столе горела одна желтая свеча.

«Прежде чем мы начнем, – сказал он, – ты должен понять, как это работает. Ты и сам знаешь, что мы нарушаем Закон. Но дело не в Законе. Ты совершаешь насилие, нарушаешь свободу воли другого, и, значит, в каком-то из твоих следующих воплощений так поступят с тобой. Ты хочешь изменить судьбу, но, меняя ход событий в одном месте, ты не знаешь, что произойдет с полем событий еще в этой твоей жизни. Сейчас сроки уменьшились, и ответ приходит быстро. И хорошо еще, если этот ответ коснется только тебя, а то ведь может рикошетом зацепить близких. Я должен тебя об этом предупредить и тем самым снять с себя ответственность».

Чарану и до этого было не по себе, а сейчас вообще появилось желание все бросить и как можно скорее сбежать из этой комнаты, от этого старика. Но, сам не зная почему, он остался, а плохо повинующиеся губы произнесли: «Продолжай».

Следующее воспоминание накрыло меня утром. Оно было самым свежим и потому самым мучительным. Я любила этого человека, который тоже, наверное, не спал в соседней палатке, и он любил меня. И, несмотря на это, он уходил, а мне нечем было его остановить. Мы стояли на кухне, и напряжение плотным комом висело в воздухе. Вадим говорил, глядя на меня исподлобья:

– Ведь ты еврейка. И ты знаешь, что еврейская жена на перекрестке четырех дорог дает мужу развод, если он ее не удовлетворяет. Мы часами лежим в постели, и у тебя нет оргазма. Я больше не могу это выносить.

– Господи, ну еще немного терпения, подожди еще чуточку, ведь сегодня уже было хорошо, я уже почти привыкла к тебе…

Мне казалось, что из комнаты медленно выкачивают воздух, стало нечем дышать. Сейчас он уйдет.

– Если бы ты хотя бы пару раз сделал то, о чем я тебя просила, если бы я знала, что ты меня принимаешь такую, какая я есть, со всеми прибамбасами, потом было бы уже не нужно… – Но, еще не закончив фразы, я поняла, что все это бесполезно. Я молча подошла к нему, обняла, прижалась всем телом. И так же, как раньше, почувствовала, как потекло тепло из груди в грудь.

– Да не нужен мне этот оргазм, мне и так хорошо с тобой… – Невозможно было поверить, что все закончится именно сейчас. Оттянуть развязку еще хотя бы на несколько минут…

– Ты – ненормальная. – Он высвободился из моих рук.

Вадька ушел. А я молча осела на пол в коридоре. Жгучие больные слезы заливали лицо. Комок в горле превратился в удавку, которая мешала вздохнуть.

На следующий день я пошла к Ландсбергу. Это мой профессор по эриксоновскому гипнозу[9]. 300 евро – час приема.

– Борис Яковлевич, вы меня помните?

– Конечно, Вероника, – отвечал галантный Борис Яковлевич, – вас трудно забыть. Присаживайтесь. Что вас ко мне привело? Почему вы такая заплаканная?

Ну как… Любимый меня бросил, потому что я мазохистка и не могу сексом заниматься иначе как со связанными руками и пощечинами. Чувствую, что у него от удивления внутренние глаза уже на лоб вылезли. Но он виду не подает, и спрашивает: «А что же в этом плохого?» Я ему отвечаю: «Только то, что люблю одних, а сексом приходится заниматься с другими, кто согласится, и вообще неправильно как-то». И дальше начинаю излагать про мышечный зажим в районе талии, который мешает обмену энергиями, про гендерную неидентичность, про то, что садомазо – это про власть, и так далее.

Он меня слушал-слушал с сочувствием, потом приступил к сеансу. Поскольку я ему очень доверяла, я сразу расслабилась и легко вошла в транс. Сев напротив меня и взяв меня за кисти рук, он начал говорить.

– Есть такая методика работы с агрессивными гиперактивными детьми: ребенка кладут лицом на пол, садятся ему на спину, заламывают руки, очень жестко обездвиживают, прижимая к полу, но при этом гладят по головке и говорят ласковые слова.