Это был мой звездный час. Две девчонки схватили меня за руки, а третья за косы, Леша взял большущую крапиву и ударил меня по голым ногам – раз, другой, третий. Я еще в самом начале поймала его взгляд и, пока он бил меня, держала его, не отпуская. Я смотрела ему прямо в глаза, и на моем лице ничего не отражалось. Мне казалось, что я всегда мечтала об этом. Это был полный и безоговорочный триумф. Он ударил девочку. Беспомощную. А она не закричала и не заплакала от боли. Леша тоже все понял. Это было его унижением. Он бросил крапиву, развернулся и быстро пошел к своим воротам. «Ты куда?» – растерянно заверещал его курятник.

И хотя разыгранная мной комбинация была просчитана с самого начала и до последнего хода, все же своим восьмилетним умишком я не смогла предсказать окончательных последствий. Случилось совсем не то, на что я в глубине души надеялась. Леша начал меня избегать. Ему было стыдно. А я-то полагала, что, восхищенный моим мужеством, он будет искать моей дружбы. Ощущение победы еще долго защищало меня от осознания произошедшей катастрофы. Очень долго. Всю жизнь. Зато появилась сосущая боль в груди.

Сейчас, еле переставляя ноги по каменистой насыпи, я вдруг поняла, что первый раз за последние тридцать лет вспоминаю об этом. И мне никогда не было стыдно за такой спектакль, за первую удачную провокацию.

Но я никогда больше не могла себе представить благородную, надежную силу. Сила накрепко связалась в моем сознании с насилием и болью. А боль – с триумфом. Мои мужчины казались мне слабыми, они не брали меня на руки, и я постоянно провоцировала их на демонстрацию силы, на насилие. Только так меня отпускала эта сосущая боль в груди. А для этого все средства были хороши.

Как один сорвавшийся камень вызывает лавину, так и моя маленькая манипуляция повлекла цепочку следствий, словно я тогда выбрала все последующее. Но ведь я не выбирала, я не знала, я не хотела…

Нелепо сейчас возмущаться – мне и было-то всего восемь, за что же такое наказание на всю оставшуюся жизнь-то… А вот именно за то. В этом холодном величественном мире не было места жалости, привычным самооправданиям, не было места добру и злу. Приговор произнесен, и в голове стучало: «Думала, что все так удачно складывается… Любой ценой. Цель оправдывает. Вот и добилась. Но не подумала на ход вперед».

Но сразу же меня и помиловали. И я вдруг поняла, что не надо возвращаться туда, чтобы что-то изменить. Можно захотеть и изменить все сейчас. Ничего страшного, все зависит от меня, не приговоренная я же, в конце концов… Цель – любой ценой – больше не мой девиз. Волна любви залила меня. Это была любовь к себе и к миру.

Чаран знал, что по пути коры расположены несколько монастырей. Самый труднодоступный из них – монастырь Селунг, являющийся воротами для внутренней коры. Он расположен в 4 километрах от широкой долины Дарпоче. Но эти 4 километра очень непросты: крутой подъем по узкому каменистому руслу пересыхающего ручья. Его Учитель объяснил, кого ему нужно там найти. Чаран всей душой жаждал этой встречи.

Иногда, когда ученик просто сидит у ног Учителя, у него случаются озарения, к которым он идет годами. Учитель может изменить всю жизнь ученика, дать ему знание и наслаждение, по сравнению с которыми примитивные земные наслаждения не стоят выеденного яйца.

Все это Чаран отлично знал в теории, и не то чтобы он в это не верил, но никогда еще в жизни он не испытывал наслаждения от медитации и самосозерцания, даже отдаленно напоминающего наслаждение от намотанных на руку Лейлиных волос. Ненависть к себе охватывала его всякий раз, когда он слушал рассказы Учителя о тибетских святых, удалившихся высоко в горы для уединения и аскезы. И он мечтал о том, чтобы кто-нибудь проделал за него самую сложную часть работы, о том, чтобы какой-нибудь продвинутый баба поделился с ним частью своей святости или хотя бы сдвинул его с насиженной позиции. И сейчас, когда он наконец добрел до монастыря, его ощущения были подобны ощущениям ребенка в преддверии Рождества. Еще немного, и вожделенный мешок с подарками будет его!

В монастыре Чаран назвал имя, и ему указали на худого монаха, в теплом свитере поверх оранжевого буддистского одеяния, который читал огромную старинную книгу.

Было непонятно, сколько ему лет: может быть, сорок, а может быть, восемьдесят. Его глаза смотрели на Чарана, но в то же самое время куда-то за его спину. Чаран поздоровался на английском и стал объяснять, кто его учитель и зачем он здесь, и вдруг понял, что монах все про него знает. Он запнулся и замолчал. Монах ласково улыбнулся и предложил тибетский ячий чай «баттэр ти». А потом произнес странную фразу: «И снова ты тут… Будем надеяться на этот раз…» Потом он сел в лотос в углу и, казалось, отключился от всего происходящего. Прошло полчаса. Чаран не понимал, окончилась аудиенция или продолжается. Он пытался пить горячий жирный напиток, но тот не лез в горло. Наконец монах открыл глаза и сказал: «Ты прошел уже большую часть пути. Ты раскаялся».

Чаран замер. Он сразу понял, о чем говорил монах.

Ночью в палатке очень холодно и трудно дышать. Мы надели на себя по нескольку шерстяных свитеров и шерстяные шапочки. Температура опустилась значительно ниже минус десяти. Никто не спал, но и разговаривать не хотелось. Каждый из нас думал о своем. Под утро мне удалось задремать часа на два. Мне снился необыкновенно яркий сон, настолько отчетливый, что я уже не понимала, сон ли это. Мне снился тот самый день. С которого все и началось. Первый день путча. Восемнадцать лет назад.

Хотя Алекс лежал рядом со мной, голос его доносился как будто издалека. «Мне хотелось бы привязать тебя к кровати…»

А потом он ушел на кухню и, когда вернулся, в его руках был какой-то предмет, который я не видела, потому что глаза у меня были завязаны. И он стал водить этим ледяным предметом по моему телу. Я потом уже поняла, что это был нож. Он приставил его к моему горлу и спросил: «И я тебя ударю по лицу?» И я опять ответила «да», потому что поняла, что хочу этого. И он ударил меня по щеке. А потом уже ничего больше не спрашивал, а просто бил и бил по лицу, сев на грудь.

Но мы на этом не закончили. Алекс принес два ремня, раздвинул мои ноги и привязал их к ножкам кровати. Кровать была очень широкая, и он растянул меня на ней как на кресте. Я пыталась пошевелиться и не могла. Это было упоительное ощущение, когда ты больше не принадлежишь себе, потому что тебя и так слишком много, а тут тебя взяли и избавили от ответственности за происходящее.

– Ник, – сказал он мне, – не бойся, мой хороший, совсем-совсем не будет больно.

Он накинул мне на шею петлю и конец веревки перекинул через спинку кровати. Я дернулась, и веревка сразу впилась в шею. Стало трудно дышать.

Он поцеловал меня в рот, кусая губы, и я почувствовала, что сознание уходит.

– Да, мой милый, вот так. – Он вошел в меня, сначала неглубоко, а потом все глубже и глубже, а потом до конца. И одновременно сжал сосок. Резкая пронзительная боль заставила сжаться все тело, я дернулась, но поняла, что ничего не могу изменить. Слишком поздно. Страх парализовал меня. Я поняла, что он сможет сделать со мной все что захочет, даже убить. Мне показалось, что он не владеет собой.