Грайс с достоинством проговорил:

— Субъективно я признаю, что ни в чем не виноват. Я не объедаюсь, в сущности, я недавно сел на диету. Меня не волнует, что надеть на себя. Меня не интересует роскошь, и власть меня утомляет. Но объективно и в исторической перспективе я виноват. Делайте со мной что хотите!

И, широко раскинув руки, он так и стоял перед нами, ожидая какого-то апофеоза судьбы.

— Одну минутку, — Колдеру он внушал отвращение, — где ваша охрана?

— Они не знают, что я тут. Я смылся от них, — с гордостью заявил Грайс. — Я ходил на ваши митинги, переодевшись. Не так часто, как хотелось бы, — мне надо еще многому учиться, знаете ли! Но я самый большой ваш поклонник, Колдер. Мне просто нравится то, что вы делаете. Я на вашей стороне.

Инсент был раздавлен. Он сидел на своей скамье, во все глаза пялясь на этого негодяя, и мне было ясно, что у него самый настоящий шок. Надо было что-то с ним делать. Я подошел к парню и поднял его на ноги.

— Ну, оставляю вас разрешать эту ситуацию, — сказал я Колдеру, который совещался с коллегами.

Когда я уходил, таща за собой Инсента, я слышал, как Колдер говорит Грайсу, раздраженно и с отвращением:

— Ну-ка, губернатор, бегите поскорее в свой дворец. Давайте, пошевеливайтесь. Мы не хотим, чтобы пошли разговоры, будто мы вас похитили или что-нибудь в этом роде.

Я отвел Инсента на свою квартиру. Он на самом деле был в жалком состоянии, его трясло как в лихорадке от невысказанного риторического запала, он не сумел высказать все те слова, которые накопились в нем.

Я усадил его и сказал:

— Прости, Инсент, но мне пришлось тебя увести.

— Сам знаю, я это заслужил. — Парень явно наслаждался ролью жертвы.

Значит, понадобится Полное Погружение. И я ему объяснил:

— Тебе придется по-настоящему пережить все ужасы тех событий, которые я описывал Колдеру там, в суде.

Я сделал его парижским рабочим, слесарем по металлу, живущим, конечно, не на грани полной нищеты, потому что революционер определенного типа не должен испытывать голод и холод в крайней степени, а также нести ответственность за семью. Самые энергичные революционеры всегда выходят из среднего класса, потому что они могут все свое время посвящать делу. Инсент встречался с другими, такими же, как он, в сотнях бедных местечек, в кафе, в литейных цехах, в разного рода притонах, произносил речи и сам слушал их, бегал по улицам с толпами, выкрикивающими слова: «Смерть… Кровь… Свобода… Права… Долой… На гильотину…» Он жадно впитывал любые новости о короле и королеве, о королевском дворе, о священниках. Он был как канал для слов, слов, слов, он постоянно пребывал в лихорадке Риторики, он попал под обаяние всех чудотворцев, гипнотизеров публики. Потом, когда слова целиком захватили власть и весь Париж охватило безумие от потока слов, он бежал вместе с толпой за крытыми двуколками, в которых перевозят приговоренных на места ритуальных убийств, выкрикивал непристойности и оскорбления в адрес короля, королевы, аристократов, криками выражал ненависть к прежним своим сообщникам типа мадам (мы-можем-возродиться-только-через-кровь) Ролан, и вскоре он уже кричал вместе с толпой, когда свергались прежние идолы. Именно он был самым громким, самым горластым, когда Париж экзальтированно обсуждал в подробностях жестокости разного рода. Когда парижане по призыву Коммуны ворвались в девять тюрем и за пять дней хладнокровно убили четырнадцать сотен человек, именно он передал сообщение от Дантона, в котором говорилось: «К черту пленников, пусть сами заботятся о себе». И он убивал и убивал, при этом непрерывно распевая: «К смерти… смерть смерть смерть…» Когда убийства иссякли и народ затошнило от них, он распевал сентиментальные песни о судьбе убитых и бегал по городу, как крыса или таракан, потому что кричать и бегать стало его образом жизни, он уже не мог остановиться. И когда к власти пришел новый тиран, он бегал и кричал, восхваляя: «Да здравствует… Слава…» Он сражался и строил карьеру в армиях тирана, потому что уже больше не был страстным приятным красноречивым юнцом, а стал довольно жирным мужчиной, разжиревшим от слов и потакания своим слабостям и жестокости, и он маршировал с армиями из страны в страну, убивая и насилуя. И наконец, он дошел с армиями до последней победоносной войны тирана, которая была проиграна, и он умер от голода в снегах, с тысячами других, все еще шевеля губами — выговаривая слова, оскорбления народу, в чью страну он вторгся.

А потом Инсент вернулся в свой прежний облик и увидел, что сидит на стуле напротив меня, захлопал глазами и вытаращился, когда осознание его настоящего положения стало сильнее, чем та жизнь, которую он только что покинул.

И он заплакал. Сначала почти безмолвно, сидел с пустыми безумными глазами, из которых лилась вода, а потом рыдал, уже не сдерживаясь, лежал в своем кресле, уткнувшись лицом в сгиб локтя.

Я оставил его там и вышел на улицу. Все вокруг казалось совершенно обычным. Это надо понимать так: что лучшие места города — парки, рестораны, кафе — были заполнены волиенцами, а волиенаднанцы толпились на окраинах в своих кафе и клубах. Вооруженных патрулей как будто было не больше чем обычно. Высоко в стене губернаторской резиденции одно окно было освещено.

Я вернулся посмотреть, как там Инсент: он так и заснул прямо в кресле.

Я перешел площадь, вошел в резиденцию и попросил о встрече с генерал-губернатором Грайсом. Мне сообщили, что он неожиданно уехал на Волиен.

Повсюду, где, по моим сведениям, бывает Колдер, я оставил для него записки: мол, я готов с ним встретиться, если он надумает поговорить, и прождал несколько дней; но ничего не произошло. Я слушал Инсента, ему необходимо было выговориться — рассказать мне о жизни, которую он только что прожил: лихорадка его покинула — я опасался, что всего лишь на время. Ничего жгучего, ничего вдохновенного не было в его нескладных, мучительно подбираемых словах. Он дрожал и трясся — иногда цепенел от ужаса при воспоминании о своих наблюдениях и своих поступках.

Ясно, что мне надо самому ехать на Волиен. Я не мог предоставить Инсенту больше времени на восстановление. Я предложил ему выбор — конечно, это сделать я был обязан, несмотря на риск, — ведь его выбор мог оказаться неправильным; сказал, что он может поехать со мной или остаться тут, с Кролгулом. Но от одного лишь имени Кролгула парня затрясло.

Мы немедленно выезжаем.

Клорати Джохору, с Волиендесты

Я заскочил сюда по пути на Волиен, чтобы повидать Ормарина.

Здесь во всем чувствуется присутствие Сириуса. Повсюду строятся дороги, мосты, гавани. Повсюду видны лагеря — бараки рабов. В небе — воздушный транспорт Сириуса, самых разных моделей. И повсюду говорят лишь о грядущем вторжении сириан. Только и слышишь: Сириус, Сириус. Но что они понимают под этим словом? За время моего пребывания космолеты исчезли все до одного, и небо очистилось, но назавтра они снова появились. Видимо, на планете-метрополии идут какие-то подвижки во власти. Но здесь, на Волиендесте, ничего не знают о тамошних распрях; для них все это объединяется одним словом «Сириус».