Ормарин, наша главная надежда, оказался в больнице! Это регресс! Его лекарственную терапию следовало бы продумать лучше. Они подвергли его Погружению Мягкого Действия, выбрав пять разных моментов из истории, причем во всех аспектах отражающих завоевание более слабого империями, находящимися в апогее своих захватнических войн. Все эти империи — с коротким сроком существования, и все с Шикасты, в тот период, когда они были столь многочисленны, и находились они все на северо-западных окраинах. Поскольку это было Погружение Мягкого Действия, Ормарин был не участником событий, а только наблюдателем. Но я, простите, вынужден отметить, что после этого курса состояние его ума мало чем отличалось от состояния Инсента в палате Лихорадочной Риторики. Ормарин находится в палате верхнего этажа, окна которой выходят на пустыню, плачет, созерцая эту пустыню, и охвачен серьезным приступом настроения «Что такое смысл, или все наши усилия тщетны».

— Ну-ка, возьми себя в руки, парень! — убеждал я. — Соберись! Ты знаешь прекрасно, что сириане или кто-нибудь скоро нападут, а ты отсиживаешься тут, расслабился.

— Наплевать мне, — ответил он. — В чем смысл? Будем ли мы бороться с ними — или не будем; будем ли мы бороться против них, раз уж они прибудут, — или не будем; в любом случае нас погибнут тысячи — миллионы. Эти бедные работяги, рабы с Сириуса, их тут миллионы, и они погибнут все, поскольку таково уж их предназначение. И мы, волиендестанцы, погибнем. А потом Сирианская империя развалится, поскольку все империи раньше или позже…

— В данном случае это будет скорее раньше, чем позже, — вставил я.

— А потом? Еще один пример для учебников истории о лопнувшей затее, бесполезной, которая закончилась кровопролитием и страданиями, так что лучше было бы и не браться…

И в таком духе он вещал некоторое время, а я слушал с благодарностью, потому что редко мне удается наблюдать это состояние в таком классическом варианте, с такими выразительными и элегантными словесными формулировками, — легче всего распознаваемым симптомом.

Я даже подробно записал всю беседу с ним: пригодится врачам для диагностики.

Но сам-то я надеялся, что смогу взять Ормарина с собой на Волиен в помощь для обработки бедного Инсента.

Врачи заверили меня, что Ормарин скоро придет в себя и будет готов сыграть свою роль в нашем небесном фарсе — именно эту фразу он то и дело повторяет. Мне подобная формулировка понравилась, мне кажется, что она обращена к тем сторонам моей души, которые, я знаю, следует исцелить путем моего погружения в эти события, мне наверняка станет легче хотя бы контролировать себя.

— Этот ваш небесный театр, — заявил Ормарин (на его честном лице были все признаки сильного утомления от постоянного иронизирования), — это варьете со стриптизом для любителей созерцать тщетность усилий! Можно подумать, что эта пьеса поставлена планетами и созвездиями ради наблюдателей, чьи вкусовые рецепторы требуют все более и более сильного стимулирования абсурдом…

— Ормарин, — прервал я его, — может, ты и болен, а может, наши добрые доктора немного переусердствовали в твоем лечении, но я все же должен тебя поздравить хотя бы с тем, что ты стал больше понимать, шире видеть перспективу. Я очень надеюсь, что мы поработаем вместе, когда тебе станет получше.

Он мрачно кивнул, перед его глазами пролетали видения призрачных победоносных армий, разрушающих все на своем пути, которых тут же сметают другие, и они тоже исчезают, а взамен…

Я помнил, что сам пережил длительный и сильный приступ подобного состояния, и хотя пришлось приложить большие усилия, чтобы привести меня в норму, тем, кто нес за меня ответственность, — и вам тоже, конечно, Джохор, — но сейчас могу признаться, что этот приступ принес с собой и нечто утешительное. Размышления о том, что для незрелого ума может показаться тщетностью усилий, сопровождаются горделивой внутренней меланхолией, от ощущения которой поистине получаешь удовольствие. «Ну и ладно, — адресуется к самому Космосу этот философствующий наблюдатель космических событий, оцепенев от космической перспективы, — тогда, если предполагается такое решение, пусть вам же будет хуже!» И он, сложив руки, откидывается на спинку стула, нацепив сардоническую улыбку, и прикрывает глаза, готовый следить за кометой, которая вот-вот врежется в довольно приятную маленькую планетку, или в другую планетку, жертву — скажем так — экспансии Сириуса, поскольку тому в данный момент потребовался какой-то минерал или другой предмет потребления, причем особой необходимости, как оказалось, даже и не было, и все мероприятие вообще оказалось результатом неточного расчета экономистов.

— Скоро увидимся, Ормарин, — сказал я. — В целом я тобой очень доволен. Ты делаешь значительные успехи.

Но он заставил себя спросить:

— Ну тогда скажите! Если вы не с Волиена, если вы не с Сириуса, кто вы тогда, с этой вашей авторитарностью?

Когда я упоминаю Канопус, — признаться, это бывает редко, — Ормарин отводит глаза: он совершенно определенно и окончательно ничего не хочет об этом знать.

От Клорати, из Ватуна, столицы Волиена, Джохору

Я сразу пошел повидать бедного Инсента. Не так просто было найти для него место, где он мог бы исцелиться должным образом. Ему требовалось главным образом отсутствие раздражающих факторов. Но не в нынешнем же Волиене, где даже самые уединенные сельские убежища в любую минуту могут завибрировать из-за грохота машин или радиопередач? Однако выход нашелся: один из наших друзей управляет гостиницей, расположенной в самом центре Ватуна. Да, именно в столице нашлось то, что я искал. У них там есть большая комната в центре здания, с хорошей изоляцией, и самое главное — без окон во внешний мир. Как вы помните, в Ватуне полным-полно парков и садов, хотя сейчас они, возможно, не в прежнем ухоженном состоянии, какое наблюдалось, когда Волиен был на вершине власти, а я хотел оградить Инсента прежде всего от изнуряющих мыслей, которые неизбежно вызывают природные процессы. Циклы рождений, роста, увядания, смерти, переход одних элементов в другие, зыбкость всех этих состояний — нет, это не для Инсента в нынешнем его состоянии. Ему противопоказана малейшая стимуляция любого вредного типа.

В письме, которое я отправил с Инсентом в гостиницу нашему другу, я просил его, конечно, избегать любого насилия, но добавил, что Инсент, вероятно, будет только очень рад оказаться в обстановке нестимулирующей и успокаивающей.

Так и оказалось. Оставив за спиной грохот и скрежет, крики, пение, визг на улицах Ватуна и беспокойные мысли, неизбежно вызываемые садами, я вошел в гостиницу — меня встретила полная тишина. Я подошел в высокой белой двери в конце коридора, застланного толстым ковром, открыл ее, и в белой комнате с высоким потолком обнаружил Инсента, он качался в глубоком кресле-качалке, уставившись на чистый потолок. В этой комнате — тихой гавани — не было ни одного предмета из природного материала: ни нитки натурального волокна в ковре или в покрывале на кровати, ни одного напоминания о животном мире в виде шкур или рогов, ни цветочка, ни листочка. Какой совершенный мир! Я сам очень нуждался в отдыхе после обретения внутреннего равновесия, которое, должен признаться, разладилось от созерцания философских мучений Ормарина, и я опустился в глубокое кресло с откидывающейся спинкой рядом с Инсентом, уставился вместе с ним на окружающую нас белизну и стал слушать вместе с ним — безмолвие.