холеный, с лоснящимся лицом, белыми пухлыми руками и черной душой обманщика, что смеется надо мной, когда я делюсь с ним, притворно рыдающим и стонущим?

Как же понять, кому подаю: истинно нуждающемуся или фиглярствующему?

Тяжела роль мецената, не жалко раскрыть кошель, но жалко пересыпать из своего в чужой.

– Здорово играет, – с восторгом шепчет молодой осветитель, направляя софит так, чтобы его луч не слепил актера.

– Ты о ком? – переспрашивает его старший напарник, заслуженный работник театральной светотехники, стоящий радом на мостике закулисной фермы.

Работа с вертикальным светом требует не столько таланта, сколько внимания, поэтому отвлекаться на разговоры не положено, но действо, происходящее на сцене, завораживает.

– Конечно, о меценате, – молодой удивленно поднял брови: – какая внутренняя борьба, это же Гамлет чистой воды! Быть или не быть, дать или не дать?

– Стоит произойти смене декораций и… внимательно! – заслуженный подкорректировал угол наклона софитов: и своего, и забывшегося напарника.

– И? – молодой благодарно кивнул головой.

– Они поменяются местами, и меценат, оказавшись нищим, запоет иначе, – заслуженный закрепил камерный софит фиксатором и откинулся на ограждение фермы: – Отдыхай, твой любимчик до антракта будет раздумывать, подать Богу или нет, и не сдвинется с места.

Молодой перегнулся через парапет и посмотрел вниз, на макушки актеров.

– Но нищий не играет вовсе, как вышел с протянутой рукой, так и стоит, застывший и безмолвный.

– Бог играет лицом, тебе, как и всякому, взлетевшему в своей гордыне, с высоты не видно, – заслуженный с любовью взирал на сцену.

– А ты видишь? – обиженно спросил молодой, повернувшись к напарнику.

– Нет, но я видел спектакль из зала, – пожилой осветитель помолчал, видимо, погрузившись в воспоминания, – давно.

– И чем все закончилось?

– Всегда одинаково, – заслуженный погладил молодого по голове: – Бог заберет свое в любом случае. У него, как у нищего, полно инструментов.

– В чем же тогда роль человека? Смысл вводить в пьесу мецената? – юноша широко развел руками.

– Выбор, – спокойно ответил заслуженный, – та самая театральная пауза, квинтэссенция всего, момент выбора – момент истины. Посмотри в зал, как он (человек) пригвоздил их всех.

Молодой осветитель снова перегнулся через поручень, тишина в зале перевешивала тишину на сцене: каждый, вне зависимости от стоимости билета, сейчас вглядывался внутрь себя, ибо именно там происходили основные события.

– Скажи, но ведь выбор невелик? – оторвался наконец от публики юноша.

– Почти как у Гамлета, – улыбнулся заслуженный, – дать или не дать.

– Что же здесь примечательного?

– Знание, – мудрый работник театрального цеха ласково постучал пальцем по лбу молодого: – Проходишь мимо просящего, под любым предлогом и объяснением – не вредишь никому, ни ему, ни себе, ни Богу, ты просто плывешь по течению. То, чем мог поделиться, отдашь в другом месте, подав же нищему, который есть Бог, ибо Бог есть все. Не делаешь лучше себя или мир, но разворачиваешь лодку против течения, что-то предпринимаешь, изменяешь, а значит, занимаешься со-творчеством.

Зал разразился аплодисментами, актеры поклонились и отправились за кулисы, занавес опустился.

Начало антракта было ознаменовано пышным дефиле одной весьма известной и влиятельной особы в сторону гардероба. Овеянная облаком дорогого парфюма и шуршанием китайского щелка, усыпанная с ног до головы бриллиантами такой величины, что они казались неправдоподобными, в сопровождении то ли камергера, то ли кавалера, дама разрезала ряды театральной публики, как гусарский эскадрон, вылетев из засады, рассеивает пехоту противника и, спустившись по мраморной лестнице, остановилась у огромного зеркала в золоченом багете, поджидая нерасторопного гардеробщика с ее ослепительно белым норковым манто.

Она уже было повернулась к сопровождающему возмутиться на сие вопиющее обстоятельство, как услышала учтивый голос пожилого служителя театрального гардероба:

– Ваше манто, мадам. Уже уходите?

Дама удивленно вскинула брови, давая понять невеже, что можно (и нужно) было ограничиться одной фразой, задавать вопросы леди – верх неучтивости, но смягчившись, ответила:

– Игра проста, впрочем, как и смысл пьесы. Смотреть нечего, только время терять.

– Насчет смысла вы правы, – неожиданно, вместо того чтобы просто откланяться, продолжил разговор гардеробщик: – Смысл вещей, их суть есть бриллиант, сверкающий в сознании, вроде вашего кулона, красующегося на прелестной шее, подобно утренней звезде.

Дама, неоднократно слышащая подобные комплименты от знатных, высокопоставленных и уважаемых мужей и принимавшая их сдержанно, как должное, вдруг почувствовала, что польщена словами простого человека.

– Вы, господин гардеробщик, еще немного и философ, – улыбнулась она старику.

– И опять в точку, мадам, – зарделся от удовольствия гардеробщик.

– Ну раз так, – дама подставила плечи под накидку, – и вы, неожиданный собеседник, подтверждаете мою догадливость, значит, я покидаю театр со спокойной совестью, забирая бриллиант пьесы в свою коллекцию, – и она сделала пол-оборота у зеркала, сверкнув точеными гранями своих драгоценностей, как флагман на рейде открытыми пушечными портами.

– Даже когда есть бриллиант, суть, начинка, истина, жемчужина, нужна оправа, которая подводит, подчеркивает, усиливает и хранит, – гардеробщик низко поклонился и застыл в неудобной позе.

Дама опешила, она была поражена: человек, принимающий одежду у публики и выдающий взамен жетоны с номерами, не просто разговаривал с ней, он учил.

– Уж не хотите ли вы сказать, мой непредсказуемый незнакомец, что я и есть оправа для своих бриллиантов? Да Бог с вами, вы еще и решите, что оправа недостаточно хороша.

Гардеробщик вернул согнутое тело в нормальное положение:

– Бриллианты даруются Богом, оправа делается человеком, это есть со-творчество.

Дама развернулась к дверям, и ее кавалер едва успел толкнуть тяжелые створки – надушенное сверкающее меховое недовольство со свистом воздуха, выпущенного из шара, покинуло стены театра. Прозвенел звонок, приглашающий зрителей в зал.

Занавес поднялся, и публика была ослеплена – нет, не светом софитов и рамп, а белоснежными декорациями и сияющим, даже на их фоне, во славе своей Богом, сменившим лохмотья нищего на приличествующие ему одежды. Подле него находился человек, так же переодевшийся в антракте. Камзол мецената с золотыми эполетами и блестящими пуговицами вкупе со всем нательным бельем был сброшен. Единственным предметом туалета, дабы не шокировать зрителя, в особенности дам, служил фиговый листок, прикрывающий известную часть тела. Тем не менее смена нарядов не повлияла на смену ролей. Бог пребывал в амплуа нищего, протягивая руку человеку за подаянием.

Обескураженный и явно обнищавший ввиду прописанной роли меценат изумленно воскликнул:

– Господи, да я бы рад, да все, что есть, но, – свободной рукой он похлопал себя по бокам, где должны бы находиться карманы: – что же подать могу я тебе, имеющему все и являющемуся всем, ведь нет у меня ничего теперь.

Бог гласом громовым возвестил со сцены:

– Любви жду я от тебя, только ее имеешь всегда, независимо от наличия или отсутствия карманов, и только любовь человека спасет