Кажется, припадок должен был бы уже закончиться?

Однако мышцы тела Кэрол только твердели еще больше, вибрирующие спазмы становились все сильнее и интенсивнее. Как долго человеческое тело сможет переносить нечто подобное без необратимых изменений? Не получит ли травму головной мозг, заключенный в бешено трясущейся голове? Что происходит с внутренними органами, находящимися в грудной клетке?

Изо рта Кэрол не вырывалось ни звука – был только неслышный, почти свистящий шум, издаваемый бьющимся в конвульсиях телом, тонущий в громком стуке спинки кровати, колотящейся о стену; но теперь где-то в глубине горла нарастал низкий гул, вибрирующий в такт неудержимо сотрясающейся голове.

Отпустив жену, Нортон соскочил с кровати. Все зашло слишком далеко. Судороги не проходили, не ослабевали, и было очевидно, что его попытки удержать ее тело, не дать ему трястись, усилием воли положить конец приступу оказались совершенно бесполезны.

Выбежав из спальни, Нортон бросился к телефону и, сорвав трубку, набрал 911, стараясь поднести ее к уху. Он объяснил ответившей ему женщине, бесстрастной словно робот, кто он такой, где находится и в чем дело, и хотя весь разговор продолжался, наверное, не больше одной минуты, ему показалось, что прошли все пятнадцать. Диспетчер пообещала тотчас же выслать карету «Скорой помощи». Нортон выронил трубку, не потрудившись положить ее на рычажки, и бегом вернулся в спальню.

К тому времени как он вернулся, приступ закончился. Кэрол больше не билась в судорогах.

Она была мертва.

Сторми Сэлинджер возвращался из Таоса по переходящим одна в другую проселочным дорогам, пересекающим горы Сангре-де-Кристо. Ехать по автостраде было бы быстрее, но Сторми предпочитал окольный путь; на пустынных участках между соседними поселками он выжимал газ, чтобы сократить время.

За лобовым стеклом простиралось бескрайнее голубое небо с уходящими до самого горизонта вездесущими белыми облаками, как на полотнах Джорджии О’Киф[7].

Сторми любил эту дорогу. Луга, реки, деревья, ранчо. Именно поэтому он перебрался сюда, именно поэтому покинул Лос-Анджелес. Выключив кондиционер, он опустил стекло, наслаждаясь ветром в лицо, вдыхая запах сосен и сена, пыли и воды.

В Лос-Анджелесе Сторми боялся опускать в машине стекло. Не только из-за опасения перед уличными грабителями, не только потому, что на всех перекрестках и светофорах машины осаждали бездомные ветераны, выпрашивающие деньги, но просто потому, что сам воздух был ядовитый. Самый грязный воздух в стране, круглый год. Проклятие, даже в те дни, когда в прогнозе погоды по Калифорнийскому телевидению говорилось о «хорошем качестве воздуха», рассмотреть горы Сан-Габриэль можно было только тогда, когда подъедешь к ним вплотную.

Так жить нельзя.

Сторми устал от Лос-Анджелеса: от самого города, от людей, от образа их жизни. Устал от своих друзей, от их самодовольства, эгоизма, снисходительного отношения ко всем, кто не входит в их узкий кружок, от принудительной элитарности, которая у этих людей считалась культурой. Сторми связался с группой снобов из мира кино – модных сценаристов, снимающих рекламные ролики, молодых выпускников престижных художественных училищ, начинающих режиссеров, мнящих себя гениями. У всех этих людей не было почти ничего общего, кроме интереса к кино. Как успешный менеджер по продаже видеофильмов, как страстный поклонник кино, заработавший миллионы, действуя на самой окраине киноиндустрии, Сторми был принят в этот кружок – свидетельство того, что непреодолимых стен не бывает; однако он прекрасно понимал, что его новые знакомые, притворяясь, будто поддерживают его, и без зазрения совести пользуясь его щедростью, в то же время демонстрировали неприкрытую зависть, и когда начинались серьезные обсуждения какого-либо фильма, к его мнению относились без всякого уважения, тем самым показывая ему, что на самом деле он в их среде чужой.

И это не переставало чертовски раздражать Сторми.

Он оказался единственным членом кружка, кто демонстрировал хоть какую-то независимость, кто не принимал автоматически господствующее мнение и не подстраивал свои вкусы под общепринятое единообразие. На самом деле все эти люди были полными ничтожествами, однако они неизменно вели себя так, словно имели право судить искусство кино от имени всего общества, и любой фильм, одобренный ими, провозглашался шедевром. Они начисто отвергали все современные комедии, но в то же время пели дифирамбы Лорелу и Харди, кидающим друг в друга торты[8]. И дело было не в том, что метание тортов по своей сути было лучше, чем, скажем, шутки с хлопушками в фильме с участием Джима Керри[9]; но просто они считали это «классикой», что автоматически устанавливало высокий стандарт качества.

С годами Сторми все больше и больше надоедало это интеллектуальное кровосмешение, однообразные интересы и точки зрения. Отчасти виноват в этом был он сам. Он считал этих людей своими друзьями, он сам их выбрал. Он застелил эту кровать – и теперь должен был в ней спать.

Поэтому однажды Сторми просто собрал пожитки, продал дом в Брентвуде и перебрался в Санта-Фе.

И теперь он управлял своими делами отсюда.

Сторми промчался через Трухас, маленькую деревушку, где Роберт Редфорд[10]снимал «Войну на бобовом поле Милагро».

Впервые он побывал в Нью-Мексико еще подростком, вместе со своими родителями, и с тех самых пор эти места навсегда запечатлелись у него в памяти. Семья совершила поездку по туристическому кольцу – гипсовые солончаки Уайт-Сэндс, Карлсбадские пещеры, колониальная архитектура Санта-Фе, пуэбло Таоса, – и это произвело на маленького Сторми неизгладимое впечатление. Он родился и вырос в Чикаго, и сухой зной бескрайних прерий, огромное небо над головой затронули в его душе такие струны, о существовании которых он прежде не подозревал. Еще тогда Сторми понял, что хочет жить именно здесь, когда вырастет, что именно здесь хочет провести свою жизнь.

Однако вся кино— и видеоиндустрия сосредоточены в южной части Калифорнии, и когда Сторми заработал достаточно денег, чтобы перебраться туда, лос-анджелесская жизнь засосала его так, что вырваться он смог только через несколько лет.

Он никогда не сожалел об этом решении.