и что кончилось как это, так и то.

Уже куда пойти – большой вопрос,

порядок наводить могу часами,

с годами я привычками оброс,

как бабушка – курчавыми усами.

Мои слабеющие руки

с тоской в суставах ревматических

теперь расстёгивают брюки

без даже мыслей романтических.

Даже в час, когда меркнут глаза

перед тем, как укроемся глиной,

лебединая песня козла

остаётся такой же козлиной.

На склоне лет не вольные мы птицы,

к семейным мы прикованы кроватям;

здоровья нет, оно нам только снится,

теперь его во снах мы пылко тратим.

Во сне все беды нипочём

и далеко до расставания,

из каждой клетки бьёт ключом

былой азарт существования.

Идея грустная и кроткая

владеет всем моим умишком:

не в том беда, что жизнь короткая,

а что проходит быстро слишком.

Ровесники, пряча усталость,

по жизни привычно бредут;

уже в зазеркалье собралось

приятелей больше, чем тут.

Вы рядом – тела разрушение

и вялой мысли дребезжание,

поскольку формы ухудшение

не улучшает содержание.

Вокруг лысеющих седин

пространство жизни стало уже,

а если лучше мы едим,

то перевариваем – хуже.

Вдруг чувствует в возрасте зрелом

душа, повидавшая виды,

что мир уже в общем и целом

пора понимать без обиды.

Где это слыхано, где это видано:

денег и мудрости не накопив,

я из мальчишки стал дед неожиданно,

зрелую взрослость оплошно пропив.

Зачем вам, мадам, так сурово

страдать на диете учёной?

Не будет худая корова

смотреться газелью точёной.

Спокойно и достойно старюсь я,

печальников толпу не умножая;

есть прелесть в увядании своя;

но в молодости есть ещё чужая.

Иные мы совсем на склоне дней:

медлительней, печальней, терпеливей,

однако же нисколько не умней,

а только осторожней и блудливей.

Но кто осудит старика,

если, спеша на сцену в зал,

я вместо шейного платка

чулок соседки повязал?

Прошёл я жизни школьный курс,

и вот, когда теперь

едва постиг ученья вкус,

пора идти за дверь.

С утра в постели сладко нежась,

я вдруг подумываю вяло,

что раньше утренняя свежесть

меня иначе волновала.

С авоськой, грехами нагруженной,

таясь, будто птица в кустах,

душа, чтоб не быть обнаруженной,

болит в очень разных местах.

Чтобы от возраста не кисли мы

и безмятежно плыли в вечность,

нас осеняет легкомыслие

и возвращается беспечность.

Мир создан так однообразно,

что жизни каждого и всякого

хотя и складывались разно,

а вычитались – одинаково.

Мы пережили тьму потерь

в метаньях наших угорелых,

но есть что вспомнить нам теперь

под утро в доме престарелых.

Не любят грустных и седых

одни лишь дуры и бездарности,

а мы ведь лучше молодых —

у нас есть чувство благодарности.

Ушли остатки юной резвости,

но мне могилу рано рыть:

вослед проворству зрелой трезвости

приходит старческая прыть.

Я мысленно сказал себе: постой,

ты стар уже, не рвись и не клубись —

ты слышишь запах осени густой?

И сам себе ответил: отъебись.

Ещё наш закатный азарт не погас,

ещё мы не сдались годам,

и глупо, что женщины смотрят на нас

разумней, чем хочется нам.

Куда течёт из года в год

часов и дней сумятица?

Наверх по склону – жизнь идёт,

а вниз по склону – катится.

Дряхлеет мой дружеский круг,

любовных не слышится арий,

а пышный розарий подруг —

уже не цветник, а гербарий.

Кто придумал, что мир так жесток

и безжалостно жизни движение?

То порхали с цветка на цветок,

то вот-вот и венков возложение.

Мы зря и глупо тратим силы,

кляня земную маету:

по эту сторону могилы

навряд ли хуже, чем по ту.

Мы начинаем уходить —

не торопясь, по одному —

туда, где мы не будем пить,

что дико сердцу и уму.

Ничто уже не стоит наших слёз,

уже нас держит ангел на аркане,

а близости сердец апофеоз —

две челюсти всю ночь в одном стакане.

Нас маразм не обращает в идиотов,

а в склерозе много радости для духа:

каждый вечер – куча новых анекдотов,

каждой ночью – незнакомая старуха.

Когда нас повезут на катафалке,

незримые слезинки оботрут

ромашки, хризантемы и фиалки,

и снова свой продолжат нежный труд.

Когда всё сбылось, утекло

и мир понятен до предела,

душе легко, светло, тепло,

а тут как раз и вынос тела.

Те, кто на поминках шумно пьёт,

праведней печальников на тризне:

вольная душа, уйдя в полёт,

радуется звукам нашей жизни.

В конце земного срока своего,

готов уже в последнюю дорогу,

я счастлив, что не должен ничего,

нигде и никому. И даже Богу.

Взлетая к небесам неторопливо

и высушив последнюю слезу,

душа ещё три дня следит ревниво,

насколько мы печалимся внизу.

В местах не лучших скоро будем

мы остужать земную страсть;

не дай, Господь, хорошим людям

совсем навек туда попасть.

Несхожие меня терзали страсти,

кидая и в паденья и в зенит,

разодрана душа моя на части,

но смерть её опять соединит.

К любым мы готовы потерям,

терять же себя так нелепо,