десяток близких над мужчиной,

а я меж них лежу с лицом,

чуть опечаленным кончиной.

Ещё едва-едва вошёл в кураж,

пора уже отсюда убывать,

а чувство – что несу большой багаж,

который не успел распаковать.

Очень я игривый был щенок,

но дожив до старческих седин,

менее всего я одинок

именно в часы, когда один.

Купаю уши в мифах и парашах,

никак и никому не возражая;

ещё среди живых немало наших,

но музыка вокруг – уже чужая.

Как только жить нам надоест

и Бог не против,

Он ускоряет нам разъезд

души и плоти.

Старик не просто жить устал,

но более того:

ему воздвигли пьедестал —

он ёбнулся с него.

Давно уж качусь я со склона,

а глажу – наивней мальчишки —

тугое и нежное лоно

любой подвернувшейся книжки.

Время – лучший лекарь, это верно,

время при любой беде поможет,

только исцеляет очень скверно:

мы чуть позже гибнем от него же.

На время и Бога в обиде,

я думаю часто под вечер,

что те, кого хочется видеть,

не здесь уже ждут нашей встречи.

Весьма, конечно, старость ощутима,

но ценным я рецептом обеспечен:

изношенной душе необходима

поливка алкоголем каждый вечер.

Вся интимная плеяда

испарилась из меня:

нету соли, нету яда,

нету скрытого огня.

Тёк безжалостно и быстро

дней и лет негромкий шорох;

на хера мне Божья искра,

если высыпался порох?

Забыв про старость и семью,

согретый солнечным лучом,

сажусь я в парке на скамью

и размышляю ни о чём.

На лицах у супружеской четы,

нажившей и потомство, и добро,

являются похожие черты —

удачной совместимости тавро.

Между мной и днём грядущим

в некий вечер ляжет тень,

и, подобно всем живущим,

я не выйду в этот день.

Хоть самому себе, но внятно

уже пора сказать без фальши,

что мне доныне непонятно

всё непонятное мне раньше.

Всерьёз меня волнует лишь угроза —

подумаю, мороз бежит по коже —

что я из-за растущего склероза

начну давать советы молодёжи.

В душе – руины, хлам, обломки,

уже готов я в мир иной,

и кучерявые потомки

взаимно вежливы со мной.

Кто алчен был и жил напористей,

кто рвал подмётки на ходу,

промчали век на скором поезде,

а я пока ещё иду.

Не знаю, как по Божьей смете

должна сгореть моя спираль,

но я бы выбрал датой смерти

число тридцатое, февраль.

Во всех веках течёт похоже

сюжет, в котором текст не нужен

и где в конце одно и то же:

слеза вдовы и холм над мужем.

У врачебных тоскуя дверей,

мы болезни вниманием греем

и стареем гораздо быстрей

от печали, что быстро стареем.

Всё, что в душе носил, – изношено,

живу теперь по воле случая

и ничего не жду хорошего,

хотя упрямо верю в лучшее.

Можно очень дикими согреться

мыслями, короткими, как искра:

если так разрывно колет сердце —

значит, я умру легко и быстро.

Да, уже мы скоро все там

соберёмся, милый мой,

интересно только – светом

или гнилостью и тьмой?

Ткань жизни сожжена почти дотла,

в душе и на гортани – привкус терпкий,

уже меня великие дела

не ждут, а если ждут – пускай потерпят.

Бесплотные мы будем силуэты,

но грех нас обделять необходимым,

и тень моя от тени сигареты

сумеет затянуться горьким дымом.

Вкусил я достаточно света,

чтоб кануть в навечную тьму,

я в Бога не верю, и это

прекрасно известно Ему.

Не чересчур себя ценя,

почти легко стареть,

мир обходился без меня

и обойдётся впредь.

В какую ни кидало круговерть,

а чуял я и разумом и носом:

серьёзна в этой жизни только смерть,

хотя пока и это под вопросом.

Не зря на склоне лет

я пить люблю и есть:

на свете счастья нет,

но вместе с тем и есть.

Пока ещё в душе чадит огарок

печали, интереса, наслаждения,

я жизнь воспринимаю как подарок,

мне посланный от Бога в день рождения.

Забавно думать в час ночной,

что подлежу я избавлению,

и чашу горечи земной

закончу пить я, к сожалению.

Виднее в нас после бутылки,

как истрепались в жизни бывшей,

мы не обломки, мы обмылки

эпохи, нас употребившей.

В виду кладбищенского склепа,

где замер времени поток,

вдруг понимаешь, как нелепо

не выпить лишнего глоток.

В года весны мы все грешили,

но интересен ход явления:

те, кто продолжил, – дольше жили,

Бог ожидал их исправления.

В основном из житейского опыта

мной усвоено важное то,

что пока ещё столько не допито,

глупо брать в гардеробе пальто.

Старея, твержу я жене в утешение,

что Бог оказал нам и милость и честь,

что было большое кораблекрушение,

а мы уцелели, и выпивка есть.

Пока не позвала к себе кровать,

которая навеки нас уложит,

на кладбище должны мы выпивать

за тех, кто выпивать уже не может.

Навряд ли может быть улучшен

сей мир за даже долгий срок,

а я в борьбе плохого с худшим

уже, по счастью, не игрок.

Я не трачусь ревностно и потно,