Он поблагодарил того, кто вел переговоры, психиатров и кивком попросил меня выйти за ним. Я так и сделал. Мы перешли через улицу, вошли в двери дома и поднялись по каменной лестнице.

— Этот громила, — сказал Пучинелли, показывая вверх, — был здесь, прямо наверху, на седьмом этаже, где лестница выходит на крышу. Я не сразу нашел его. Но мы, естественно, забаррикадировали эту дверь. Он не смог выйти.

— Он буянил?

Пучинелли рассмеялся.

— Он сидел на лестнице, держа девочку на коленях, и рассказывал ей сказку.

— Что?

— Когда я поднялся по лестнице с пистолетом наготове, шоу уже было окончено, и он это понимал. Я сказал ему, чтобы он шел на улицу. Он ответил, что хочет еще немного тут побыть. Сказал, что у него самого ребенок такого же возраста и что он уже никогда не сможет посидеть с ним на коленях.

Душещипательная, история, подумал я.

— И что ты сделал?

— Сказал ему спускаться немедленно.

Это «немедленно», однако, затянулось довольно надолго. Пучинелли, как и все итальянцы, был чадолюбив, и, как я понимают, карабинеры тоже бывают сентиментальны.

— Этот бедный папаша, — сказал я, — похитил чью-то дочь и застрелил чьего-то сына.

— У тебя сердце ледяное, — ответил Пучинелли. Он пошел впереди меня в ту квартиру, которую осаждали четыре с половиной дня. Жара и вонь там стояли неописуемые. Сказать, что тут было грязно, значит не сказать ничего.

В квартире нестерпимо воняло потом и гниющими объедками. Кроме того, в трех маленьких комнатах валялись совершенно неприличные кучи тряпок и лохмотьев, а также газеты — младенец, которого чистило в оба конца, не только орал.

— Как только они это терпели? — изумился я. — Вымыть, что ли, не могли?

— Мать хотела. Я слышал, как она просила. Они не позволили ей.

Мы с трудом прокладывали себе дорогу через этот бардак. Кейс с выкупом нашли почти сразу же — он лежал под кроватью. Насколько я мог судить, содержимое было в целости и сохранности. Это хорошая новость для Ченчи. Пучинелли кисло посмотрел на пачки банкнот и начал искать рацию.

У самих владельцев квартиры было радио — оно открыто стояло на телевизоре, но Пучинелли покачал головой, сказав, что это уж слишком просто. Он начал методические изыскания и наконец нашел рацию на кухне в коробке из-под макарон.

— Вот она, — сказал он, смахивая в сторону макароны ракушки. — С наушниками.

Маленькая, но сложная «уоки-токи», с убирающейся антенной.

— Не сбей частоту, — сказал я.

— Я не вчера родился.

Да и тот, кто передавал указания, думаю, тоже.

— Он мог не все продумать.

— Мог. Все преступники иногда маху дают, иначе мы никогда бы не поймали никого. — Он тщательно обмотал провод с наушниками вокруг рации и положил ее у двери.

— Как думаешь, — спросил я, — какой у нее диапазон?

— Не больше нескольких миль. Я выясню. Но, думаю, все равно слишком большой, чтобы нам это помогло.

Оставались еще пистолеты. Это было просто — Пучинелли нашел их на подоконнике, когда велел поднять один из прожекторов, чтобы дать нам побольше света.

Мы оба посмотрели из окна вниз. «Скорая» и заграждения все еще были на месте, хотя драма уже закончилась. Я подумал, что прежнее скопище полицейских машин и вооруженного до зубов народу, спрятавшегося за ними, представляло собой страшноватое зрелище. Вместе с жарой, младенцем, прожекторами и вонищей это наверняка держало бандитов на грани.

— Он в любой момент мог бы тебя застрелить, — сказал я, — пока ты шел по улице.

— Я решил, что он не будет стрелять, — бесстрастно сказал он. — Но когда я крался по лестнице, — он криво улыбнулся, — тут уж я засомневался.

Он по-свойски кивнул мне, пусть и сухо, и ушел, сказав, что позаботится, чтобы выкуп привезли, и пошлет людей забрать и зарегистрировать пистолеты и рацию.

— Ты останешься здесь? — спросил он.

Я поморщился.

— На лестнице снаружи посижу.

Он улыбнулся и пошел прочь, а потом, как и полагается, пришли полицейские. Я сопровождал выкуп до банка, выбранного Пучинелли, проследил за перевозкой вплоть до хранилища и взял расписку у банка и карабинеров. Затем, отправившись за машиной Ченчи, по пути я сделал обычный звонок с переводом оплаты на абонента в Лондон. Отчеты о проделанной работе должны были поступать регулярно, а в ответ я получал полезные плоды коллективной мысли нашего офиса.

— Девушка дома, — отчитался я. — Осада окончена. Первый выкуп цел.

А что мне будет за второй?

— Завтра утром разберемся.

— Ладно.

Они хотели узнать, когда я вернусь.

— Через два-три дня, — ответил я. — Зависит от девушки.

Алисия проснулась вечером, совершенно разбитая. Ченчи взлетел по лестнице наверх, чтобы заключить ее в объятия, и вернулся вниз с глазами на мокром месте, сказав, что она все еще никак не может проснуться окончательно и поверить, что она дома.

Я не видел ее. Илария по предложению тетушки Луизы проспала всю ночь на поставленной в комнате Алисии еще одной постели. Похоже, она была искренне рада возвращению сестры. Утром она спокойно спустилась к завтраку и сказала, что Алисия чувствует себя плохо и не хочет вылезать из ванной.

— Почему? — испуганно спросил Ченчи. — Говорит, что она грязная.

Уже дважды вымыла волосы. Говорит, что от нее воняет.

— Но ведь это не так, — запротестовал он.

— Не так. Я ей сказала. Эффекта никакого.

— Дайте ей немного бренди и флакон духов, — посоветовал я.

Ченчи непонимающе уставился на меня, а Илария хмыкнула:

— Почему бы и нет?

Она пошла отнести все это сестре. Сегодня утром она держалась куда свободнее, чем все время прежде, как будто освобождение сестры стало освобождением и для нее.

К полудню приехал Пучинелли со стенографистом. Алисия спустилась к нему. Стоя в холле рядом с Пучинелли, я смотрел на нерешительно спускающуюся по лестнице фигурку и прямо-таки ощущал ее неодолимое желание спрятаться. Она остановилась, не дойдя до конца лестницы четыре ступеньки, и оглянулась, но Иларии, которая ходила позвать ее, нигде не было.

Ченчи шагнул вперед и обнял ее за плечи, вкратце объяснив, кто я такой, и сказав, что Пучинелли хочет знать все, что с ней произошло, надеясь найти в этом ключ, который поможет ему арестовать виновных. Она слегка кивнула. Лицо ее было бледным. Я видел жертв похищений, которые при возвращении домой впадали в буйную радость, в истерику, в апатию — все это было шоком. Состояние Алисии как раз подходило для подобного случая — смесь робости, отстраненности, слабости, облегчения и страха.