— Они сказали... что я в целости и сохранности попаду домой, если буду вести себя тихо... и если вы за меня заплатите. — Она по-прежнему старалась не плакать. — Папа...

— Дорогая моя... я все бы отдал! — Он сам, того гляди, готов был разрыдаться.

— Да, — сухо подтвердил Пучинелли. — Ваш отец заплатил.

Я посмотрел на него.

— Он заплатил, — повторил он, твердо глядя на Ченчи. — Сколько и где — знает только он. Иначе вас бы не освободили.

— Я был рад тому, что мне выпал шанс, после того, как ваши люди...

— защищаясь, заговорил Ченчи.

Пучинелли быстро прокашлялся и сказал:

— Продолжим. Синьорина, опишите, пожалуйста, как вы жили последние шесть недель.

— Я не знала, сколько времени это тянулось, пока тетя Луиза мне не сказала. Я потеряла счет времени... столько дней... да это и не имело значения. Я спрашивала, почему так долго, но они не отвечали. Они никогда не отвечали. Не было смысла спрашивать... но я иногда все же спрашивала, чтобы услышать собственный голос. — Она замолчала. — Странно разговаривать так.

Я целые дни вообще ничего не говорила.

— А они говорили с вами, синьорина?

— Они давали приказы.

— Какие?

— Забрать еду. Выставить... парашу... — Она осеклась, затем сказала:

— В этой комнате все это так дико звучит...

Она обвела взглядом благородные книжные шкафы, возвышавшиеся до самого потолка, обитые шелком кресла, бледный китайский ковер на мраморном полу. Каждая комната в этом доме была полна непринужденной атмосферы благополучия, старинных вещей, стоявших тут десятилетиями, сокровищ, уже воспринимаемых как должное. За свою карьеру жокея она, наверное, не раз жила в бедных комнатенках, но сейчас она взирала на свои корни, как я понимал, свежим взглядом.

— В палатке, — сказала она покорно, был кусок пенополиуретана, на котором я спала, и еще кусок поменьше, вместо подушки. Там еще была параша... обыкновенная бадья, как в конюшнях. Больше ничего. — Она помолчала.

— С одной стороны палатки была «молния». Она открывалась только на пятнадцать сантиметров... выше она была заклинена. Они говорили мне, когда ее расстегнуть, и я находила там еду...

— Вы могли видеть из палатки комнату? — спросил Пучинелли. Она покачала головой.

— За «молнией» была еще одна палатка... но слегка провисшая вроде бы... в смысле, установленная не так, как другая палатка для жилья... Она помолчала. — Они велели мне и не пытаться проникнуть в нее. — Снова молчание. — Еда всегда стояла так, что я легко могла ее достать. Прямо за «молнией».

— Что за еда? — спросил Ченчи, глубоко встревоженный.

— Макароны. — Молчание. — Иногда горячие, иногда холодные. С подливой. Думаю, консервированные. Короче, — устало сказала она, — их приносили два раза в день. И со второй порцией обычно бывали снотворные таблетки.

Ченчи было негодующе выкрикнул что-то, но Алисия сказала:

— Мне было все равно. Я просто глотала их... все лучше, чем бодрствовать.

Повисло молчание. Затем Пучинелли сказал:

— Вы слышали что-нибудь, что могло бы помочь нам обнаружить, где вас держали?

— Слышала? — Она рассеянно посмотрела на него. — Только музыку.

— Какую?

— Ох... записи. Запись, все время одну и ту же.

— Что это была за музыка?

— Верди. Оркестровые произведения, без голоса. Три четверти пленки — Верди, затем поп-музыка. И тоже без пения.

— Вы можете записать все музыкальные фрагменты по порядку?

Она слегка удивленно посмотрела на него, но ответила:

— Да, наверное. Я знаю все названия.

— Если вы сделаете это сегодня, я пришлю человека за списком.

— Хорошо.

— Вам что-нибудь еще приходит в голову?

Она тупо уставилась в пол. Тонкое ее лицо было полно усталости сейчас, после освобождения, мыслительные усилия были для нее еще слишком утомительны. Затем она сказала:

— Раза четыре мне велели зачитать вслух несколько предложений, причем каждый раз говорили, чтобы я упомянула что-нибудь из моего детства, о чем мог бы знать только мой отец, чтобы он поверил, что я еще... что со мной все хорошо.

Пучинелли кивнул.

— Вы читали из ежедневных газет.

Она покачала головой.

— Это были не газеты. Просто предложения, напечатанные на обыкновенной бумаге.

— Эти бумажки оставались у вас?

— Нет... они приказывали мне передавать их после прочтения сквозь то отверстие. — Она помолчала. — Они выключали музыку только тогда, когда записывали меня.

— Вы видели микрофон?

— Нет... но я четко слышала сквозь палатку, как они разговаривают, потому я думаю, что они записывали меня снаружи.

— Вы могли бы припомнить их голоса?

Она невольно вздрогнула.

— Два — да. Они больше всего говорили. Но были и другие. Тот, что делал записи... я узнаю его. Голос был такой... холодный. Второй был такой отвратительный... казалось, он наслаждается этим... но хуже всего он был в самом начале... или я привыкла, и мне стало все равно. Затем был один, который все время извинялся... «Прошу прощения, синьорина», — говорил он, когда приносил еду. А один просто ворчал... Никто из них не отвечал, когда я говорила.

— Синьорина, — сказал Пучинелли, — если мы прокрутим вам одну из тех записей, что получил ваш отец, вы скажете нам, если узнаете голос?

— О... — Она сглотнула. — Да, конечно.

У него с собой был маленький магнитофон и копии записей. Она опасливо смотрела, как он вставляет кассету и нажимает на кнопку. Ченчи крепко взял ее за руку, словно мог защитить ее от того, что ей предстояло услышать.

— Ченчи, — послышался ЕГО голос, — ваша дочь Алисия у нас. Мы вернем ее после того, как вы заплатите пятнадцать миллиардов лир. Послушайте голос своей дочери.

Щелчок. Затем голос Алисии. Потом снова ОН:

— Поверьте ей. Мы ее убьем, если вы не заплатите. Не тяните. С карабинерами не связывайтесь, иначе вашу дочь изобьют. Мы будем бить ее за каждый день опоздания, а также...

Пучинелли решительно нажал кнопку, резко и безжалостно отсекая самые страшные, мерзкие угрозы. Алисию и так трясло, она едва могла говорить. Она коротко и выразительно кивала.

— Вы можете поклясться?

— Д-да...

Пучинелли методично убрал магнитофон.

— На всех записях один и тот же мужской голос. Мы провели экспертизу голоса, чтобы быть уверенными.

У Алисии пересохло во рту, она с трудом сглотнула слюну.