Тавасчерна приехал в СССР не концертировать, а знакомиться с музыкой: он был также музыкальным критиком. Почему начальство так носилось с этим милым человеком, но весьма посредственным музыкантом, мне до сих пор неясно. Любое его желание исполнялось беспрекословно.

Так, ему разрешили, разумеется за счёт ВОКСа, позаниматься с профессором Нейгаузом[24]. Мы побывали на его уроках в консерватории, а потом и на квартире этого крупного пианиста. Жил Нейгауз в известном «чкаловском доме» неподалеку от Курского вокзала[25]. Отправляя меня туда, начальство сочло нужным поставить в известность: «В начале войны Нейгауза выслали из Москвы на Урал за некоторые нелояльные высказывания, возвратился он не так давно».

Нейгауз, пожилой плотный мужчина с гривой седеющих волос и небольшими усиками на энергичном лице, повёл нас в гостиную и усадил в кресла. Он заканчивал урок с двумя консерваторскими девушками. Я записал их имена: Ксения Холодная и Раиса Гершель; звёзд из них не получилось.

Я внимательно наблюдал Нейгауза за уроком с консерваторками, а затем и с Тавасчерной. Говорил он много и умно, но заметно рисовался, усиленно демонстрируя свою эрудицию. Любая мелочь рождала исторические ассоциации: «Лист в этих случаях говорил…», «Шопен это место играл так…» В голове Нейгауза словно спрессовалась целая музыкальная энциклопедия. Бедные девушки трепетали от его подчас язвительных замечаний и сникали перед бездной знаний своего профессора. Когда они ушли, Нейгауз поспешил сообщить Тавасчерне, что является племянником знаменитого польского композитора Кароля Шимановского, и рассказать о своих давних гастролях и знакомствах в Западной Европе.

Преподавателем Нейгауз был, бесспорно, талантливым и умелым, он не прощал Тавасчерне ни одного промаха, и финн был от него в восторге.

Перед нашим уходом произошла следующая сцена: из соседней комнаты внезапно вышла пожилая пара, весьма скованная и смущённая. Нейгауз тут же прокомментировал по-немецки: «А это мои сожители, их подселили в мою квартиру, всё обещают выселить, да никак не выселяют». И по-русски, стало быть, адресуясь только ко мне, а может быть, и к подселенцам: «Вот в таких советских условиях приходится жить!»

Слова эти по тем временам звучали весьма дерзновенно. Надо оговорить, что, как почти все только что демобилизованные молодые люди, не имея достойного гражданского костюма, я ходил в военном кителе (разумеется, без погон) и в сапогах. Нейгауза это нисколько не остановило. Тут я понял причину его высылки из Москвы во время войны – крайнюю несдержанность в речах. Бедных «подселенцев» я пожалел: нелегко им было жить в одной квартире с обозлённым Нейгаузом!

На следующие уроки Тавасчерна ездил к Нейгаузу без меня: дорогу он уже знал, а общаться с немцем Нейгаузом мог и без переводчика. Можно только догадываться, чего финн наслушался от недовольного властью профессора.

Нейгауз умер в 1964 году, 76 лет. Лучшим другом его был поэт Пастернак. Сын и внук Нейгауза тоже стали первоклассными пианистами. В талантливых книгах Нейгауза вылился весь характер этого незаурядного, но и нелёгкого, крайне самолюбивого и себялюбивого человека.

На «чкаловском доме» много мемориальных досок, посвящённых его знаменитым жильцам. Доски в память Нейгауза до сих пор нет, хотя, сам будучи блестящим пианистом, он воспитал целую плеяду выдающихся учеников.

Что касается его временного ученика Тавасчерны, то крупного пианиста из него не получилось. В «Музыкальной энциклопедии» он характеризуется прежде всего как видный музыкальный теоретик.

Когда в январе 1947 года в Москву приехал на гастроли австрийский дирижёр Крипе, руководство филармонии решило: концерт для скрипки с оркестром Чайковского он будет исполнять вместе с Ойстрахом, лучшим советским скрипачом[26]. Мне поручили доставить Ойстраха на репетицию концерта в гостиницу «Националь», где проживал Крипе.

Я отправился к Ойстраху на его квартиру в «чкаловский дом» около Курского вокзала. Хозяин любезно встретил меня и показал свои апартаменты, показавшиеся мне весьма скромными. Удивила сравнительно небольшая, с невысоким потолком гостиная, в которой стоял рояль, мягкая мебель, а по стенам были развешаны окантованные фотографии. На некоторых из них Ойстрах был снят вместе с Иегуди Менухиным. Портрет Менухина содержал тёплую дарственную надпись Ойстраху. Давид Федорович показывал мне менухинские реликвии с особенной, непонятной мне гордостью. Между тем я слышал от многих компетентных людей, что по мастерству Ойстрах ничуть не ниже американского скрипача, а может быть, даже выше. А разговор вёлся в таком тоне, словно Ойстрах был учеником недосягаемого Менухина. Это резануло.

Когда мы уходили, из соседней комнаты вышли провожать молодая черноглазая женщина («моя жена») и худенький подросток («мой сын Игорь»).

Только в автомашине я заметил, что Ойстрах не взял с собой на репетицию скрипку. «Ничего, – улыбнулся маэстро, – и без скрипки обойдётся». Тут я подумал и о том, что в гостиничном номере Крипса никак не мог бы поместиться симфонический оркестр, но решил про себя более ничему не удивляться.

Номер Крипса – люкс находился на втором этаже старого здания «Националя», там, где угловой эркер с балконом. Проходя мимо этого места, я обычно вспоминаю необыкновенную репетицию.

Крипе радостно принял Ойстраха, они уселись за небольшой столик с мраморной доской, и началась репетиция. Партитуры не было, оба помнили шедевр Чайковского наизусть. Скрипка отсутствовала, стоявший в номере рояль так и остался закрытым. Я стал свидетелем невиданного действа. Первую музыкальную фразу тоненьким скрипучим голосом пропел Ойстрах. Затем настала очередь оркестра: толстый Крипе не только продирижировал вступление, но и исполнил его голосом и губами. Снова зазвучала скрипка, то есть голос Ойстраха. Тут к соло присоединился оркестр, то есть Крипе со своим подвыванием, означавшим аккомпанемент струнных и духовых. Когда включались ударные, Крипе извергал из своей глотки «бум-бум». Ойстрах, имитируя скрипку, внимательно следил за взмахами руки Крипса (ибо и дирижёрская палочка отсутствовала). Два полных немолодых человека, словно маленькие дети, скверными голосами, хотя и с безукоризненной точностью изображали, как исполняется на публике знаменитый скрипичный концерт. Я едва удерживался от смеха.