Видя, что дело пошло на лад и полное понимание достигнуто, я счёл за благо удалиться, оставив обоих музыкантов продолжать репетицию без моего бесплодного присутствия. Кстати, никакой оркестровой репетиции этого номера в концертном зале не последовало.

Когда я рассказал о поразившей меня репетиции знакомым московским музыкантам, они удивлённо пожали плечами, дивясь моей неопытности: «Ну и что же, так часто делается, когда произведение хорошо знакомо обоим».

Концерт в Большом зале Консерватории прошел на славу, публика осыпала Крипса и Ойстраха аплодисментами и цветами. Никто не знал, что для полного взаимопонимания солиста и дирижёра хватило одной, притом весьма своеобразной, репетиции.

Впоследствии я несколько раз встречал Ойстраха в метро. И он, и я ездили на работу со станции метро «Курская-радиальная» в самый час пик. Первый раз я увидел знаменитого, но никем не опознанного скрипача на подступах к нижнему эскалатору. В водовороте людей едва видна была его меховая шапка; драгоценную скрипку он высоко поднимал над головой, дабы её не помяла толпа. Но и сесть в вагон метро было нелегко, иногда из-за давки приходилось пропускать один, а то и два поезда.

Как-то, сойдясь с музыкантом у входа, я посетовал ему на эту трудность. «А я всегда сажусь в первый же поезд, для этого у меня есть маленький секрет». – «Какой же?» – «Следуйте за мной». И он участливо повел меня сквозь ближнюю к эскалатору арку в хвостовой вагон, где народу оказалось гораздо меньше. По дороге этот милый человек тепло и просто беседовал со мной.

С той поры я начал ездить на работу «по-ойстраховски», не пропуская поезда.

Ныне фасад «чкаловского дома» обогатился гранитной доской в память Ойстраха. А мне почему-то великий скрипач вспоминается не на концертной эстраде во фраке, а буднично: маленький человек в чёрном пальто и с пухлыми щеками стойко пробивается сквозь толщу равнодушных пассажиров к эскалатору, а затем и к вагону метро – не за аплодисментами и лаврами, а на обыденную свою преподавательскую работу.

Апогей славы этой русской актрисы падает на годы Первой мировой войны[27]. Молодая, талантливая, обольстительно красивая, она снискала лавры как у москвичей, так и у петербуржцев. Ей посвящали хвалебные рецензии и восторженные стихи, открытки с её портретом печатались большим тиражом, от поклонников и поклонниц не было отбою. Полевицкой восхищался Блок, Леонид Андреев специально для неё написал роль Консуэлло в пьесе «Тот, кто получает пощёчины».

Во всех лекциях по истории драматического искусства России упоминается знаменитая «семиминутная пауза Полевицкой»: играя свою коронную роль Лизы в инсценировке «Дворянского гнезда» Тургенева, актриса держала в напряжении зрительный зал целые семь минут, не произнося ни слова! Это сцена, когда Лиза перед уходом в монастырь прощается со своей комнатой. Семь минут молчания для театра – невероятно много, но зал не скучал, а заливался слезами. Впервые эту историю я узнал весной 1941 года на спектакле «Дворянское гнездо» в летнем здании театра ЦДКА, где Лизу весьма слабо и, разумеется, без единой минуты молчания играла Клавдия Половикова, мать ставшей потом известной Валентины Серовой.

…Но вот революция, Гражданская война. Полевицкая вместе с мужем – режиссёром В.Ф. Шмидтом, австрийцем по национальности и подданству, оказывается где-то на юге, у Деникина, а затем с разгромом белых армий оседает в чужой, далёкой Вене. Поначалу выступает в русских зарубежных труппах, затем и в немецких, для чего тщательно шлифует свой немецкий язык. Снимается во второстепенных ролях в немых фильмах, а постарев, делается чем-то вроде режиссёра, помогает ставить пьесы русских авторов. Болеет и умирает муж, Полевицкая остаётся одинокой, сдаёт комнаты, иногда подрабатывает даже стиркой и мытьём полов.

Начинается Вторая мировая война. Не Полевицкая возвращается в Россию, а Россия в лице Советской Армии приходит в Вену к Полевицкой. Кругом снова русская речь, русские лица. Она вступает в Австро-советское общество, деятельно содействует постановке на венской сцене произведений русских драматургов.

Детей нет, чужбина надоела, Полевицкая жаждет вернуться на родину – её не пускают. За ней числятся грешки: работала «консультантом по русскому быту» в геббельсовских антисоветских фильмах. Об этом мне говорили сотрудники советской военной администрации в Австрии. Теперь же венские театры привлекали актрису в качестве такого же консультанта при постановке русских пьес. Но старый русский быт Полевицкая либо забыла, либо плохо знала. Я видел «Бесприданницу» в Бургтеатре: купцы ходили в каких-то немыслимых лапсердаках, слуги носили самовар краном к животу, черёмуха сильно смахивала на развесистую клюкву. Советского же быта Полевицкая, естественно, и не видела.

Старую актрису приглашали на посольские приемы, там я её впервые и увидел – крупная, респектабельная женщина с породистым лицом, вся в драгоценных или полудрагоценных камнях.

Только в 1956 году ей разрешили репатриироваться. Переезд, в её возрасте, при обилии вещей, оказался нелегким. В марте 1957 года она пришла ко мне в ВОКС «излить душу».

Квартиру ей пока не дали, плакалась она, временно поселилась у племянницы, с которой до того не была знакома. Поначалу, когда заграничная тётушка раздаривала московской родне зарубежные тряпки, к ней относились любезно. Когда запасы исчерпались, дали понять, что она весьма стесняет семью. А куда деваться – квартиру не снимешь.

Полевицкая привезла из-за границы большой и ценный, по её словам, архив, свой и мужа: фотографии, письма, афиши, разные театральные документы. В тесную квартиру племянницы ящики поместить было невозможно. Кафтанов, заместитель министра культуры, разрешил на время поместить архив в каком-то министерском складе. Там его промочили дожди, многое разворовали.

С работой тоже ничего не получалось. Хотели её направить в Малый театр, но там против неё восстали знаменитые «старухи», не желавшие уступать пришелице роли, – Яблочкина, Турчанинова, Рыжова. Попыталась устроиться в другой театр – та же история: «Ведь в Москве у вас пожилых актрис гораздо больше, чем молодых». Так в театр, даже на разовые выступления, не попала.

Зачем она мне всё это рассказывала, непонятно. Если не мог ей помочь Кафтанов, тем менее мог помочь я. Просто решила поплакаться. Но при этом сохраняла гордый, аристократический тон, характер выявлялся нелёгкий. Дважды поправила моё якобы неправильное произношение каких-то слов: «Вообще русский язык в России сильно испортился».