С тех пор я её не видел. Слышал как-то по радио, великолепно читала «Саламбо» Флобера. Квартиру наконец ей дали, где-то на Кутузовском проспекте. Приветливо её встретили только в ВТО, но от этого общества ветеранов сцены трудоустройства ожидать было нельзя.

Дважды ей удалось сняться в кино – в роли старой барыни в «Муму» Тургенева и в роли графини в «Пиковой даме». Давала уроки в Щукинском училище. Последние годы провела в Московском доме ветеранов сцены, где тихо и незаметно скончалась в возрасте 92 лет.

Останься Полевицкая после 1917 года в России, всё было бы, конечно, иначе. И в театре бы работала, и звание народной получила бы, и награды к юбилеям, и пользовалась бы всеобщим почётом. А тут, однажды выпав из обоймы, новую жизнь наладить на родине уже не смогла: никому она не нужна была, словно призрак, пришедший из другой эпохи.

Я видел её в роли графини в «Пиковой даме». Эта роль удалась ей. Неслучайно – она играла саму себя. Всё лучшее у неё осталось в молодости.

Пишу об этом интересном и популярном драматурге лишь потому, что вопреки обыкновению записал по свежей памяти беседу с ним (вернее, его высказывания) в Агентстве печати «Новости» 7 мая 1963 года[28]. Этот «возмутитель спокойствия» в жизни и в искусстве всегда меня привлекал. Разговор шёл о какой-то написанной им для АПН статьи – то ли «зарезанной», то ли выхолощенной (но не мною). Некрасивый, лысоватый драматург был чрезвычайно взволнован и говорил с необычайным темпераментом. Слушать его было увлекательно. Речь его шла не столько о злополучной статье, сколько об общем положении в искусстве и литературе.

Напомню, что в то время в идеологической жизни наметился поворот вправо, закончившийся снятием Хрущёва в октябре 1964 года. Особенно болезненно официальная критика воспринимала проскальзывавшие в литературу и на сцену мотивы «конфликта поколений», за которым усматривали злонамеренною попытку противопоставить старшее («сталинское») поколение и молодёжь, идейно сформировавшуюся (или формирующуюся) под воздействием развенчания культа Сталина.

РОЗОВ: Я вообще в полном недоумении от происходящего. Договорились до того, что будто бы вообще нет поколений. А ведь каждое новое поколение вносит в жизнь что-то своё – такова диалектика. Искусство постоянно обогащается новым, так и должно быть, а у нас все новинки склонны приписывать буржуазным влияниям. Это страшно! Есть люди в искусстве, которые хотят канонизировать сложившиеся приёмы.

Очень боятся западных влияний. Да, могут быть отрицательные воздействия от общения с врагом, но отсиживаться, прятаться от него – это тоже не подвиг. Очень боюсь, что с повышением материального уровня жизни новое поколение духовно оскудеет, общественная энергия его упадёт. Это большая угроза. А ведь надо быть впереди США не только по молоку и яйцам, но по типу человека.

Слушавший всё это с кислой миной один из наших сотрудников, человек весьма консервативных убеждений, вставил тут свою реплику:

– Но ведь в этом старшее поколение и хочет всячески помочь нашей молодёжи.

Розов сардонически расхохотался:

– Да, помочь, фига с два – вот что делают, – тут он сложил пальцы в толстый кукиш. – Не верят нашей молодёжи – в этом всё дело. А у нас золотая, необыкновенная молодёжь, это надо чувствовать. У неё какие-то новые клетки развиваются, каких раньше не было.

Известно, что и тогда, и поныне этот друг и радетель молодёжи с трудом пробивал на сцену свои новые, новаторские пьесы. Далеко не все они увидели свет рампы, во всяком случае в первоначальном виде. Редкий пример многолетней верности одной и той же теме, одной и той же идее: молодёжь лучше стариков.

То ли в 1936, то ли в 1937 году в Зелёном театре Центрального парка культуры и отдыха состоялся большой вечер поэзии. Наши знакомые – отец с юной дочерью, оба страстные поклонники поэзии, побывали на нём. В своих рассказах они особенно выделяли одного из выступавших – молодого, ещё безвестного поэта Константина Симонова[29]. Стихи его, по их словам, отличались большой выразительностью и были без «кое-чего» (подразумевалась чуть ли не обязательная в те годы политическая апологетика, воспевание Сталина).

Так я впервые услышал и запомнил имя К. Симонова. А вскоре увидел его вживе: он поступил в аспирантуру нашего института. Казался очень взрослым, да и в самом деле был старше любого из нас. Рослый, привлекательный, самоуверенный; лицом походил на болгарина или азербайджанца. Свои новые стихи (помню начало одного – «Мужские неуютные углы», об общежитии) он печатал в нашей стенгазете «Комсомолия». Затем они появлялись и в большой печати.

В 1940 году большую группу писателей наградили орденами и медалями. Только что вышедший на поэтический небосклон Симонов обрёл «Знак почёта». Помню его с редким для ифлийца орденом на груди, в красивом сером костюме, стоящим на третьем этаже института, опершимся на лестничные перила и с гордым достоинством беседующим с кем-то.

Миновала Великая Отечественная война; Симонов вошёл в плеяду крупнейших советских поэтов. С тех пор я часто видел его в разных местах и по разным случаям. Он обладал свойством привлекать к себе внимание людей, даже не знавших, кто он. Чувствовалась личность незаурядная.

Заранее оговорюсь: кроме сухого ответа, который он дал мне на сугубо деловой вопрос во время Всесоюзной конференции мира в 1948 году (она проходила в Доме союзов), между нами не было никакого общения. Поэтому речь пойдёт только о чисто внешних впечатлениях и о том, чем был Симонов для нашего поколения.

В Симонове было много необычного, загадочного. Даже его происхождение до сих пор неясно. Он писал о матери, о воспитавшем его отчиме-военнослужащем, но ни слова – о родном отце. Верю: отца он никогда не видел, не помнил. Судя по всему, это был кадровый офицер, как и отчим. Если бы отец сложил голову в Первую мировую войну, то столь благоприятный для своей биографии факт Симонов не преминул бы предать огласке. Но глухое молчание поэта об отце заставляет предположить, что тот погиб не на мировой, а на Гражданской войне, и отнюдь не на стороне красных. Только такое обстоятельство могло толкнуть на упорное замалчивание личности столь близкого человека.