* * *

– Здра-асте, – женщина с нью-йоркским акцентом приветствует меня, открывая внешнюю дверь-решетку. Это, должно быть, Дорис, жена Жака Бенбассата на протяжении уже более чем сорока лет, миниатюрная, с седым каре и молодыми черными глазами, щурящимися за стеклами очков, как бы оценивающими визитера.

– Здравствуйте, а Жак дома? – спрашиваю я, стоя у подножия крыльца.

– Нет, Жака нет, он сейчас у врача. А вы кто? У вас к нему какое-то дело?

– Я вчера договорился взять у него интервью в 11 утра; наверное, я с вами и говорил, когда вчера звонил.

– Нет, он мне ничего не сказал.

– Хорошо, а вы не знаете, когда он вернется?

– Не знаю, – отвечает она. Наступает неловкое молчание, пока мне не удается получить приглашение войти – в ответ на просьбу позвонить ему по сотовому.

Я следую за хозяйкой по тускло освещенному коридору на кухню, на пути почти спотыкаясь о лестничный подъемник, откинутый под загадочно низким углом. Пахнет бабушкиным домом, и от этого запаха становится уютно. Кухня – белостенное море, по которому мечется косяк тропических рыбок, повторяющих движения друг друга. Рыбки останавливаются у классического пропагандистского плаката времен Второй мировой: дама в рабочем комбинезоне, чья согнутая в локте рука демонстрирует непропорционально большой бицепс, и ниже жирным шрифтом провозглашается: “У нас сил хватит!” Рядом с антикварным холодильником Дорис поднимает трубку столь же древнего телефона и спрашивает, по какому номеру я собираюсь звонить. “На сотовый Жака”, – отвечаю я, сомневаясь, что там, на крыльце, она меня расслышала. Бросая на меня очень необычный взгляд, она хихикает: “Вы что, у Жака и сотового-то нет!” Когда она снова поднимает на меня глаза, я вижу непонимающий взгляд. Это не просто старческие чудачества, это явно Альцгеймер.

* * *

Наконец приходит Жак, ковыляющий и опирающийся на трость, хотя поддерживать-то особенно нечего – от него немного осталось. Почти без мышц или жира, его складчатая кожа свисает с костей, как поношенная рубашка, наброшенная на стул. Его лицо и голову покрывает всего лишь несколько отчаянно цепляющихся за жизнь белесых волосков. На лице выгравированы морщины, рассказывающие обо всем: о вынужденном бегстве из двух стран, пережитой мировой войне, оставленных позади двух безжалостных режимах, каждый из которых считал его кровным врагом. Выжить для него означало прожить достаточно долго, чтобы не пропустить ни одного возможного и невозможного ужаса, обрушившегося на него самого, его семью и его народ. Он не поддался никакому человеческому злу, но теперь природа заявила на него свои права там, где человек остановился. Она поразила его раком легких. Жак никогда не был заядлым курильщиком, никогда не работал ни в каких канцерогенных условиях – болезнь просто стала еще одним незаслуженным испытанием, уготованным ему судьбой.

Очень неспешно он садится напротив меня и надевает на оттопыренные уши-очки с линзами-полушариями. После его извинений (будто он лично виноват в своей болезни) я начинаю разговор словами о том, как здесь зелено, – на такого рода обстоятельства австралийцы часто обращают внимание в других странах, где сам факт выпадения осадков почему-то не считается поводом для ликования. Он шутит в ответ: “Поэтому и называется Гринвилл”. Помимо ощущения себя последним ослом я также приятно удивлен: несмотря на тяжесть болезни и мрачные перспективы, Жак по-прежнему способен шутить.

Пока он повествует о разных своих похождениях с Альбертом, я не могу не отметить сходства этих двух характеров. Оба кажутся в глубине души обаятельными озорниками. Возможно, это связано с тем, какое место занимал Альберт в жизни Жака еще в юности последнего. Альберт часто навещал дом Бенбассатов, где играл роль дяди для боготворящего его Жака. Он ездил с Бенбассатами на лыжные каникулы в Австрийских Альпах, развлекая Жака, тогда еще новобранца армии США, дислоцированного в послевоенной Германии, мрачными шутками и байками о любовных приключениях. “Однажды мы сидели, знаете, болтали ни о чем, и он немного хандрил, потому что не мог найти работу, – говорит Жак, вспоминая одну из их послевоенных бесед с Альбертом в австрийском Бад-Гаштайне. – И он [Альберт] говорит: “ Ты знаешь, я тут подумал: наверняка все мои друзья, которым я делал одолжения… Тебе не кажется, что, если бы я умер, они принесли бы мне на могилу дорогие венки?” Я сказал: “Наверное”. Он сказал: “А недурно было бы, если б они отдали мне деньги за них ПРЯМО СЕЙЧАС!”

* * *

Кран – вот что впервые свело вместе двух Альбертов. Альберту Бенбассату – будущему отчиму Жака, подающему надежды молодому венскому бизнесмену – потребовались услуги Альберта Геринга – молодого инженера / торгового представителя компании Юнкерса в дневное время и прожигателя жизни по вечерам – для надзора за работой крана. Но, хотя кран свел их вместе, их отношения сложились благодаря общей любви к хорошему вину, кофе и пышным красавицам – отношения, которые пережили два фашистских режима и мировую войну и продолжались до самой смерти Альберта Геринга. Они оба вращались в кругах богемы в Вене, Праге и Будапеште, являвшихся тогда наряду с Парижем и Берлином культурными и развлекательными центрами Европы. “В нем было море обаяния. И еще у него была особенность: для счастья ему могло быть достаточно чашки кофе и бокала вина, – говорит Жак. – С дамами он легко сходился… Обожал все, в чем было хоть немного экзотики. Но, правда, худосочных не любил… Бывало, глянет на девушку и скажет: “Слишком худая, а мне подавай полненьких!”

Хрипение Жака почти не слышно. Из-за лечения он временно потерял голос, и иногда его одолевают приступы икоты, как будто ему трудно элементарно пропускать через себя воздух, которым он дышит. Но, когда он заговаривает о чем-то волнующем, симптомы исчезают, и голос вновь обретает уверенность, лицо оживляется. Как будто заново переживать прошлое для него своеобразная терапия.

До самого аншлюса Альберт регулярно навещал дом Бенбассатов, где к нему всегда было приковано всеобщее внимание – собиравшиеся любили послушать его пение и рассказы. “Я хорошо помню, что он появлялся у нас довольно часто. Мой отец всегда принимал его с удовольствием… Жизнерадостность была ему очень присуща. Ему нравилась музыка: он играл на гитаре, играл на рояле – немножко по-своему, но получалось вполне ничего”, – вспоминает Жак.

* * *

Хотя Жак был еще слишком молод, чтобы об этом знать, именно на том этапе своей жизни Альберт Геринг впервые заступился за человека, пострадавшего от нацистского режима. “Я думаю, впервые он оказал такую услугу, когда Герман Геринг попросил Альберта устроить на работу в Австрии дружка его жены”, – говорит Жак. Не Герман сделал одолжение для Альберта, что станет нормой в ближайшие годы, а Альберт первым сделал одолжение для Германа.

В качестве представителя Юнкерса в Австрии, Венгрии и на юге Чехословакии Альберт постоянно имел дело с австрийским киноконцерном Tobis-Sascha Filmindustrie AG, а именно снабжал его химикатами, необходимыми для хранения фильмов. Естественно, беседы во время его приездов не ограничивались химикатами. Однажды в 1934 году речь зашла о том, чтобы привлечь Альберта в качестве технического директора студии. Альберт с радостью принял это приглашение, правда, сперва заручившись благословением своей прежней фирмы.