— Простите, но вот уже год, как она переехала в Петербург.

Так можно и засыпаться! И вдруг звонкий смех:

— Семен Петрович, я же Лиза, Лиза! Не узнаете?

— Лизонька, простите. Пришел полюбоваться с горушки своей Полтавой и вдруг — филер в девичьем обличье. Почему вы здесь? Где Анна Илларионовна?

Она сжала губы.

— Я думала, вы знаете. Маме пришлось скрыться. Ловлю вас, чтобы предупредить. И у вас под окнами жандармы. Так что…

— Все это так, но я должен повидать мать.

— Она ждет вас у соседки.

…Они сидят за столом друг напротив друга, мать и сын. Они просто рады, что смотрят друг другу в глаза.

— Самоша, вырос как… Неужто такого тебя родила?

— Что вы, мама! Меня губернатор откормил. Уважает.

— Не бреши, — строго предупреждает она. — Или у меня глаз нету? Щеки завалились, как плетень у твоего дяди Ефима. Домой не потянуло еще? Или как там у вас, у смутьянов, говорится: мой дом — весь шар земной…

— О, вы ученая стали, мамо. А я вам денег немножко привез.

Всматривается в нее с болью: волосы точно снегом посыпаны, морщин прибавилось и забот, верно, тоже.

— Самоша, — она говорит резко, прямо, крутить не привыкла. — Воз тащу по привычке, сил уже ну никаких. Свалюсь — посмотри, чтобы хлопцы в люди вышли.

— Постараюсь, мамо… если на воле буду.

— Ну, значит, угадала мать, что тебя гложет. Или пусть меня любимый пес за пятку ухватит!

Ох, и любил же он ее прибаутки. Они попрощались молча.

В полночь встретились с ребятами у высокой садовой ограды.

— Меньше травы вот в том углу, — сообщил Родион.

— Двое будут копать, двое охранять, — приказал Семен.

Начали рыть Семен и репортер. Грунт был мягкий, поддавался легко, но земля не раскрыла тайн. Илье и Родиону, которые взяли полевее, повезло больше. Лопата Ильи уперлась в доски.

— Ящик! — громким шепотом позвал он Семена. — Все наверх!

Их ждало разочарование: в ящике лежала переписка эсеров. Наборные кассы они обнаружили только в третьем углу сада.

— Ура! — шепотом сказал Илья. — Харьковский пролетариат имеет свою типографию, а мой папаша — новое для него предприятие. Поздравь меня, Семен, я уже с ним примирился, и он разрешил мне один раз в неделю водиться с аферистами, то есть с вами.

Шрифты переплыли в чемоданы. Раму для печатного станка уложили в мешок. Их никто не остановил.

И через несколько дней из маленького подвального отсека через прачечную господина Фишкарева две молодые прачки начали выносить корзины, в которых вполне могло быть выстиранное и выглаженное белье, но лежали листовки. Они же разносили листовки по адресам, которыми снабдил их Семен.

— Как тебе это удалось сделать? — недоумевал Илья. — Прачки дорожат своим местом у отца.

— Рабочий человек прежде всего дорожит своим классом, — упрямо ответил Семен. — Кроме всего прочего, я сделал для них подставки, чтоб удобнее было стирать, и они поняли, что с ними говорит тоже рабочий человек.

Прокламации писали поочередно члены комитета. Однажды попросили это сделать Воскова. Полночи он не давал Илье спать, читал ему отрывки из своего обращения к новобранцам.

— Все понятно. Но просто.

— Мы же не для дворян пишем, — огорчился Семен.

Листовка имела успех. Но в тот же день прибежал Илья и сказал, что одну из прачек накрыли. Буквально в полчаса они вывезли типографию. Семен уходил последним, в дверях его чуть не сбили с ног ворвавшиеся в прачечную жандармы.

— Вы кто? — спросил офицер, руководивший обыском.

— Это наш постоянный заказчик, — ласково пояснила старшая прачка. — У них, господин офицер, белье со своей монограммой.

— Проходите, — грубо сказал офицер.

А потом — заседание комитета, которому Восков дает отчет в явках, связях, оружии, типографском имуществе.

— Предлагаю работу товарища Семена в Харькове оценить как очень полезную, — сказал человек, сидевший в углу, и Семен вдруг узнал в нем своего старого знакомого Болотова.

— Хорошо, что это ты говоришь, — заметил председатель. — Тебе и принимать от товарища Семена людей и оружие.

Семен растерялся.

— Почему «принимать»? А мне куда?

— Испугался? — пошутил председатель. — Жандармов не пугался, а от моих слов лицом аж побелел. Ну, томить не буду. Тебя уже занесли в черные списки персональных врагов династии Романовых. Выбирай сам: каторгу или эмиграцию.

В комнате наступило молчание.

— А средний путь? — спросил вовсе не своим, каким-то глуховатым голосом.

— Среднего пути для тебя уже нет. Пойми, товарищ. Ты нужен нам и еще больше будешь нужен, когда наша борьба разгорится.

Семен молчал.

— Не ты первый, не ты последний, — вздохнул председатель. — Ленин в эмиграции сражается не хуже нас.

Семен молчал.

— Мы будем посылать к тебе людей на выучку.

Семен молчал.

— Это приказ, — заключил председатель.

Дороги, подводы, продуваемые ветром площадки поездов, фиктивные справки, подложные паспорта… Его обыскивали солдаты русского пограничного поста, потом австрийские жандармы, затащившие эмигранта в комендатуру.

— Зачем вы пожаловали к нам, господин Се-ми-о-нов? — читая по складам его новую фамилию, спросил молоденький офицер.

— Я хороший столяр, господин капитан, — миролюбиво ответил Семен. — В России сейчас мало квалифицированной работы. Хочу попытать счастья у вас.

— У нас — счастье? — маленькие ежиком торчащие усики затанцевали. — Господин хороший столяр, я хочу вас проверить. Этот старинный столик хромает на трех ножках…

Четвертая ножка получилась отменная, Семен постарался.

— Да, вы есть столяр, — заключил офицер. — Поезжайте в Фронлейтен, там будет много работы для такого мастера, и вы станете там верноподданным нашего монарха.

Маленький австрийский городок пропитан запахом свежих стружек, хвои и клея. Тускло светят уличные фонари. Гладко обструганные доски тротуара настолько глянцевиты, что их легко принять за камень.

Никаких адресов у Семена с собою не было, он медленно шел по улочкам, которые то вдруг круто взбегали на холм, то вплетались в лесную просеку. Издали приплыла переливчатая мелодия губной гармошки, в окнах сидели люди, вдыхающие после обжигающего солнцем дня спасительную вечернюю прохладу.

Наконец он увидел то, что искал. На дверях бревенчатой избушки был приколочен фанерный щиток: «Хольцбеарбейтерунион»[6]. Он постучал, но никто не отозвался. Сел на крылечко: без ласки встречаешь, чужбина…

В полумраке увидел, что к нему подходит невысокий, сутулящийся человек. Тот заговорил по-немецки, по-английски и вдруг — по-украински. Семен радостно отозвался:

— Та размовляю, гарно размовляю!

Оказалось, что Фердинанд Штифтер, механик пилорамы, входил в правление союза деревообделочников. Он завел приезжего в помещение союза, показал на широкий диван:

— Извините, коллега. Пружины немножко могут покусать.

Убежал и вскоре вернулся с простынями и кульком бутербродов.

— Извините, коллега, это все, что удалось найти дома.

— Данке шён,