Семен повеселел. И на чужбине есть славные рабочие ребята.

— К себе на работу устроите?

Штифтер уклончиво сказал:

— Это решаю не я… Каких взглядов, коллега, вы придерживались у себя в России?

Что-то не понравилось в тоне вопроса. Осторожно ответил:

— Левых. Демократических.

Секретарь союза мягко сказал:

— Династия Габсбургов тоже считает себя демократами. Может быть, вы пребывали в партии террористов или большевиков?

Семен резко сказал:

— А если бы и так?

Штифтер покраснел, потер висок.

— Вы меня плохо поняли, коллега. Мы не жандармы, чтобы преследовать человека за его убеждения. Но лично наше правление заинтересовано сохранить за работающими их места. У нас столяры, краснодеревцы, пилорамщики, даже плотники имеют недурные заработки. Мы против серьезных конфликтов с предпринимателями.

Восков понял, улыбнулся.

— Уговорили, коллега Штифтер. Я остаюсь у вас.

Семен обошел несколько мелких заводов, мастерских, но их владельцы, узнав, что он русский эмигрант, интересовались авторитетными рекомендациями и места не предлагали. Наконец Штифтер пожалел приезжего, переговорил с владельцем пилорамы, и Семена взяли в маленькую столярку.

Работать он умел толково, красиво, его быстро признали. Он снимал комнатку у вдовы офицера-кавалериста, и вечерами здесь засиживались его новые товарищи, он рассказывал о революционных событиях в России, о восстании на «Потемкине», о баррикадных боях в Екатеринославе…

Узнав о популярности приезжего, правление союза пригласило его на свое заседание с просьбой поделиться впечатлениями о русской революции.

— Слушать о революционных событиях в России, — сказал он под конец, — и не замечать, что бежавших из нее людей обсчитывают, надувают, унижают, — это мало благородно. Жить нужно жизнью мировой, мыслить масштабами не своей должности и не своего города. Не удивляйтесь, если наша столярка поднимает людей на борьбу.

Но наутро Семен из столярки был уволен. Штифтер чувствовал себя неловко, в глаза Семену не смотрел.

— Коллега, — сказал он жалко. — Не судите нас строго. Каждый из нас уже вкусил безработицу. У нас у всех дети.

— Коллега, — ответил Семен. — Я услышал у вас пословицу: «Без хорошей занозы и рука не инструмент». Кто побаивается — пусть не лезет в рабочее правление. Скоро вы услышите, что думает о вас Фронлейтен.

Они услышали. В городке появились листовки: «Правление союза в сговоре с заводчиками! Заменим его своими верными товарищами!» Три мастерских прекратили работу в знак протеста против унижения русских эмигрантов.

Жандармы ворвались к Семену в этот же вечер.

— Господин унтер-офицер, — обратился Восков к хмурому человеку, который руководил обыском. — У меня нет ни одной бомбы, у меня только идеи.

— Замолчите! — рявкнул жандарм. — У вас подложные документы. Мы отправим вас назад, в Россию!

Он очень хотел назад, но партия велела иначе. Он сбежал от жандармов по дороге в тюрьму, переезжал из одной провинции Австро-Венгрии в другую, работал среди австрийских, украинских, еврейских столяров, пока австрийская полиция не объявила розыск русского эмигранта господина Семионова.

И господин Семионов оказался среди пассажиров корабля, который вез эмигрантов в Америку.

Нью-Йорк встретил беженцев из Европы приветливо. Статуя Свободы, подаренная американцам французами, гостеприимно показывала приезжим на бесчисленное количество островов, где они могли обрести рай. На одном из них с ласковым названием Эллис они обрели райскую жизнь на две недели. В этом таможенном карантине проверяли и цель их приезда, и имущественный ценз, и их выносливость к голоду и унижениям. Его приняла поначалу артель паркетчиков. Три ночи он провел в сквере, а после первой же получки снял по совету товарищей маленькую комнатку на одной из авеню Манхаттана[7]. И опять у него вечерами набивались люди, которым он рассказывал о России, о революции, о русских социал-демократах.

От друзей письма приходили все реже и реже: он догадывался, что одни — в глубоком подполье и не всегда имеют возможность вырвать время для переписки, другие — в тюрьмах, на каторге.

На Америку надвигался «золотой кризис». Предприниматели пачками выбрасывали рабочих на улицу. Меньше всего они церемонились с эмигрантами и особенно — из России.

Восков нашел свое место. После рабочего дня он носился из одного района Нью-Йорка в другой, собирал летучие митинги русских эмигрантов-столяров. Он помог создать эмигрантскую столовую, в которой беженцы из Европы могли дешево пообедать, эмигрантскую кассу, которая спасла от самоубийства не одного кормильца семьи, эмигрантский клуб, который знакомил рабочих с положением в России. А в самый разгар борьбы за сплочение русских эмигрантов в клубе выступил представитель анархистов.

— Хватит с нас, Восков, социалистических идей! — кинул он в зал. — Мы по горло сыты были ими в России.

— Как же, помню! — откликнулся Восков с места. — Я сам однажды заделался эксом и ходил по квартирам, собирая с буржуев деньги в обмен на липовые справки. Не такие ли дела вас пресытили, господин анархист?

Зал отозвался смехом.

— Демагогия! Клевета! — раскричался анархист. — Так или иначе, но мы были движущей силой в революции. Мы потерпели поражение и теперь знаем, как и куда идти. Никакой организации! Свободное изъявление воли каждого. Никаких ограничений для личности! Все дозволено.

Этого Восков уже стерпеть не смог. Он поднялся на маленькую эстраду и, как это всегда у него было в минуты волнения, наклонился вперед, слегка вздернув кверху угловатые плечи.

— Кого вы пугаете организацией? — спросил он своим ясным сильным тенором, плавным жестом руки обводя аудиторию. — Людей, у которых ее и без того нет? Несчастных беженцев, приговоренных к ссылкам и каторге? Работяг, которых пригнали в Америку голод и безработица? Которым платят ниже всех и которых обворовывают чаще всех?

У него даже губы искривились от негодования, напряженно сомкнулись брови.

— Красиво звучит, ребята, а? «Свободное изъявление воли»… Сиди без цента в кармане и запивай водичкой из Гудзона.

Он сжал пальцы в кулак и взмахнул им в воздухе.

— Нам нужна организация, и она у нас будет. И если мне понадобится для этого всю Америку обшагать и всех русских эмигрантов в ней найти, — я обшагаю и найду!

Зал ответил горячими аплодисментами. К эстраде подошли люди, которым Семен, еще не остыв от спора, излагал свою мечту о русских рабочих союзах.

— Однако вы подросли за это время, Восков! — раздался высокий женский голос, и Семен, повернувшись, вдруг встретил так хорошо знакомые ему черные глаза.

— Лиза! — чуть не закричал он. — Первая полтавчанка за год моей жизни в Нью-Йорке! Исключительный случай! Впрочем, нет, — поправил он себя, — в любой случайности есть и доля закономерности.

— Восков, Восков, — укоризненно сказала она. — Вы уже сошли с трибуны, а продолжаете цитировать на весь зал законы диалектики. Поведите же меня куда-нибудь в