Чиновники Геральдической коллегии бессильно скрежетали зубами, укусить они уже не осмеливались. На гербе Ротшильдов засияла корона о семи зубцах, именно та, которую братья предлагали в первом варианте. Только теперь ее окружали три шлема, украшенные плюмажами. Был восстановлен щит в центре герба, были возвращены и благородные животные, но теперь уже в новом виде, еще более величественном. На месте верной гончей разместился Гессенский лев; скачущий единорог сменил благочестивого аиста, полуорел восстановился до своих естественных размеров, а рядом с ним, среди шлемов, расправила крылья еще одна королевская птица. Величие изображения дополняла надпись у основания герба: «Согласие Единство Действие».

Самые желанные изменения были сделаны в нижнем левом и верхнем правом сегментах герба. В каждом из них был помещен символ Семьи – рука, сжимающая пять стрел. Пять, а не четыре!

И сегодня на фирменных бланках английского Дома Ротшильдов можно увидеть тот же самый герб Ротшильдов. И пять стрел по-прежнему сверкают на нем, напоминая о пяти мальчиках, о пяти одержимых своими идеями братьях, воплотивших свои смелые мечты и воцарившихся в пяти столицах Европы.

Кажется парадоксальным тот факт, что Натан, ради которого семья постаралась, чтобы к гербу Ротшильдов была добавлена еще одна сверкающая стрела, сам никогда и никому этот герб не демонстрировал, не пользовался титулом барона и вел себя совсем не так, как обычно ведут себя новоиспеченные титулованные особы. Он никогда не носил никаких наград, которыми его щедро одаряли на протяжении всей жизни.

В действительности его поведение строго соответствовало династической логике клана. Каждый из братьев обосновался в той стране, которая в наибольшей степени отвечала его темпераменту, или, точнее, приспосабливал свой темперамент к приютившей его стране. Натан понимал, что либеральная Англия не будет в восторге от барона, получившего титул в абсолютистской Австрии. Будучи натурализованным британским гражданином, он настороженно относился к почестям со стороны иностранных государств. Что еще более важно, он презирал фанфары и скептически относился ко всякого рода неоправданной пышности. Внешние атрибуты власти его не интересовали, его интересовала сама власть. В типично английской манере он тихо ворчал по поводу плохой погоды, при этом незаметно прибирая к рукам (что тоже было в британском духе) целые континенты.

Конечно, характерный неистребимый акцент франкфуртского гетто никуда не исчез, но он не мешал Натану быть последовательным и упорным сторонником партии вигов. Еще до того, как Гейне сказал: «У Ротшильда есть все, чего у меня нет», Натан прекрасно представлял себе, что его главными врагами были завистники. Причем зависть, которую возбуждало его богатство, была Завистью с большой буквы. Она разгоралась, как костер, и ее нельзя было загасить улыбкой или шуткой. У Натана было верное средство против зависти: он никогда не расставался с пистолетом и, даже ложась спать, клал его под подушку. Другим средством самообороны была маска грубого и неотесанного малого, за которой он постоянно скрывался. Правда, австрийский император назначил Натана консулом в Лондоне, но отнюдь не за дипломатичность поведения и изящество манер, а по причине его огромного влияния.

Чиновники из филантропических организаций, особенно те, которые занимались бедняками из еврейской общины, рассказывали, что они получали десятки и сотни тысяч фунтов от господина Ротшильда, но его щедрость никогда не сопровождалась ни одним подобающим случаю добрым словом.

Большинство богачей наслаждалось собственной щедростью, щедрость была в почете, быть щедрым было престижно. Но не для Натана Ротшильда. Он был настолько богат, что, сколько бы он ни дарил, людям всегда казалось, что им недодали то, что им причиталось.

В присущей ему манере он любил обыграть ситуацию «нищий, подающий милостыню».

– Иногда, чтобы развлечь себя, я даю нищему гинею, – говорил он своему другу, сэру Томасу Бакстону, лидеру движения аболиционистов, – нищий думает, что я ошибся, и делает ноги, да так, что только пятки сверкают. Советую вам иногда подавать нищим гинею – это очень забавно.

Натан не разбрасывался золотыми монетами, имея дело с теми, кто его знал. Хищный огонек вспыхивал в глазах портье и лакеев, стоило им распознать лондонского креза в прозаической коренастой фигуре. Натана это бесило. Однажды чистильщик сапог спросил Натана, почему он дает на чай всего один пенс, в то время как его сын жалует целый шиллинг.

– Разумеется, – ответил Натан, – он сын миллионера, а не я!

Ротшильдовский пенс был своего рода прообразом будущего рокфеллеровского цента.

Торговцы картинами, привыкшие срывать большой куш с миллионеров-нуворишей, не находили теплого приема в доме господина Ротшильда.

– Рука не поднимается выбрасывать деньги на картины, – говорил Натан.

А то, что было сказано Натаном, никаких аргументов не требовало. Он не был снобом, и эстетические мотивы ему были чужды. Снобизм, который, по сути, является имитацией самоутверждения для тех, кто не может себе позволить получать от жизни нечто стоящее, был естественно чужд этому человеку, как и титул барона. Мир прекрасного не находил отклика в его душе.

Однажды к Натану явился некий торговец картинами с рекомендательным письмом от главного раввина Англии. Натан угрюмо выслушал его предложения и ответил:

– Хорошо, я возьму у вас картину, которая потянет на 32 фунта стерлингов. Какую – мне все равно.

С людьми светскими он был не более обходителен.

«Вчера, – писал Вильгельм Гумбольдт своему великому брату-естествоиспытателю Александру, – Ротшильд пригласил меня на обед. Он довольно груб и необразован, но его природный интеллект проявляется даже в мелочах. Он легко и остроумно поставил на место майора Мартинса, который вещал об ужасах войны и огромном количестве жертв.

– Если бы все они не умерли, майор, вы бы до сих пор ходили в лейтенантах, – отрезал Натан».

Герцог Веллингтон был завсегдатаем в доме Натана Ротшильда. Разумеется, его сиятельство и сам отнюдь не отличался любезностью и обходительностью, но его всегда окружал рой изысканных леди и светских джентльменов. Однако пребывание в этом обществе не добавило Натану светскости.

Талейран, бывший в ту пору послом Франции при английском дворе, часто навещал Натана и приводил его жену в восхищение своей старомодной куртуазностью. Для детей Натана он лепил забавные фигурки из хлеба, что вызывало их бешеный восторг. Но глава семьи не обращал ни малейшего внимания на всю эту суету.

Показателен следующий случай. На балу, который давал герцог Веллингтон, другой герцог, Монморанси, наследник одного из древнейших родов Европы, долго и весьма настойчиво излагал почтительно застывшим гостям историю своей семьи, уходящую далеко в глубь веков. Его прервал Натан Ротшильд.

– Так, значит, вы первый христианский барон? – Резкий голос Натана был слышен по всей зале. – Ну а я – первый барон-еврей. И нечего поднимать шум по такому пустяку.