Ежедневно до обеда я ходила по отделам: мучила коллег вопросами по функционалу, выясняла, кто, когда, какие внутренние документы создает и какие операции совершает, для кого, как часто, сколько по времени это занимает, какими регламентами руководствуются. После обеда возвращалась на свое новое рабочее место – большой светлый кабинет, в котором еще недавно сидел тот самый родственник, подставивший моего Ниловича. Теперь его занимала я. Уж не знаю, чья то была идея – Алекс или самого Максима – но на пользу она мне не пошла. Светлые кожаные кресла, итальянская мебель из разряда «для руководителя», огромные окна, все те цветы, что пришлось удалить из директорского кабинета… Короче говоря, на это помещение облизывались многие руководители крупных служб. А достался он мне – бывшему помощнику уже не генерального директора, а теперь вообще сотруднику с неназванной должностью и расплывчатыми обязанностями. В общем, народ нет-нет да и косился на меня странно, да и девчата пару раз сплетни засекли и мне передали, что, мол, не такая уж Ланочка у нас и безгрешная, раз и при новом директоре-зверюге так хорошо устроилась, вона, аж цельные хоромы урвала, за что, интересно?

На разосланные резюме откликов было подозрительно мало. И потому приходилось, стиснув зубы, терпеть и легкое отчуждение в коллективе, и бешеные нагрузки, и ворчание моих мужиков – вечно не кормленных, не обласканных, твердой женской рукой не проконтролированных. Проанализировав собранные в цехах записи, я сводила всю информацию в таблицу и кидала ее Алекс. Она проверяла, что-то уточняла у меня, над чем-то смеялась, иногда устраивала мини-конференции в телефонном режиме со мной и руководителем проверенного отдела и минут пятнадцать выносила ему мозг, ехидно интересуясь, в чем смысл его должности, если его сотрудники сами планируют себе работу и на день, и на месяц, сами контролируют ее выполнение, и сами взаимодействуют с потребителями услуг данного отдела.

А вот потом…. потом начинался мой ежедневный трындец. Я шла к директору. И ведь, зараза, ну получил ты документ по почте? Получил. Посмотри сам, напиши замечания, позвони мне или руководителю обсуждаемого отдела по телефону, выскажись… Не-а. Я должна была ходить к нему лично. С распечатанными простынями. Раскладывала их на столе для совещаний, он садился рядом, и я приступала к объяснениям. Собственно, после совместной проработки с Алекс придраться там было не к чему. Он и не придирался особо. Он, скотина такая, начинал изводить меня вопросами: что можно улучшить, оптимизировать? Где можно убрать лишний этап, лишнюю ветку при согласовании документа или совершении той либо иной операции? А почему смена формы у нас занимает сорок пять минут, а в филиале О-ска – двадцать восемь, если линии идентичны? Нет, я за несколько лет уже успела неплохо изучить производство под руководством Нилыча, да и аналитику для старого Генерала частенько делала. Но, увы, уже настолько привыкла ко всему, что перестала обращать внимание на то, что некоторые вещи на самом деле делают не потому, что они нужны, а потому что «так делали всегда». А еще я не могла сосредоточиться на том, что он говорит. Потому что он был слишком близко – садился рядом, становился возле стула и почти наваливался немалым весом на плечо – якобы, чтобы рассмотреть что-то получше. Детский сад, чесс слово! Как будто и не было этих лет, как будто я снова молодая учительница, а он блестящий, но строптивый ученик, не согласный с общепринятой системой образования, желающий все переделать, все перестроить, все переиначить под себя. И очень хорошо, что наше общение проходило в самом конце рабочего дня. И просто великолепно, что длилось оно недолго – минут сорок, максимум час, иначе я бы точно спалилась, так или иначе выдала бы свои чувства и эмоции. Потому что эти самые гадские эмоции рвались наружу – неумолимо грозя снести к чертям собачьим тщательно выстраиваемую плотину из привычных «нельзя», «неприлично», «подумай о семье», «совсем-с-ума-сошла-дура»… Я смотрела на мужскую руку, сжимающую простой карандаш, а представляла ее же на своем затылке, растрепывающей тугой пучок волос. Отвечала на вопрос о необходимости включения отдела логистики в процесс планирования производства, а сама из последних сил контролировала язык, который порывался огласить острую необходимость взаимодействия другого рода. Тайком поглядывала на недовольно нахмуренный лоб и представляла капельки пота, которые наверняка скатывались бы по нему, когда… Ла-на-а-а! Угомонись! Остановись, пока не поздно! Забыла, как двенадцать лет назад уже укрощала свое буйнопомешанное на этом индивиде либидо? Забыла, сколько потом изгоняла его из своей памяти и чувств? Ладно, ладно, все, успокаивайся. Все, Ланка, дыши глубже. И заставляй себя смотреть в глаза, а не на эти твердые мужские губы, которые хочешь чувствовать на своей коже, ощущать там, где бьется твое непослушное сердце, ловить шепот… Твою ж мать, Лана!

Вот что в нем такого, что порождает внутри всю эту бездну противоречий? Ну, допустим, красивый он мужик, тут не поспоришь, но не первый же на моем жизненном пути попавшийся, чтобы вот так реагировать? Если и допустить, что вот такая я оказалась сластолюбица и распутница, ведущаяся на молоденьких и именно внешняя привлекательность виной, так разве не было в той же школе мальчишек посимпатичнее? И не смотрели они разве на меня частенько влюбленными глазами? Было ведь? Было. Но не трогало, не цепляло, не смущало и не сбивало с профессионального отношения, а с Максом… Не смотрел он просто влюбленно, он уже тогда обладал мною этими своими взглядами – требовательно, бескомпромиссно, жадно. Все только ему одному, больше никому. А сейчас? Да, не поймала я его ни разу за похотливым визуальным раздеванием, сальным облапыванием моих форм, но это не значит, что не чувствовала каждый раз всем телом каждый его выдох, щекотно шевелящий выбившуюся прядь или случайно скользнувший по коже, будто горящей на солнцепеке рядом с ним. А может, это только мое буйство гормонов? Может, и нет ничего? Но откуда тогда это постоянно предчувствие грядущего прикосновения? Словно он все время лишь в одном вдохе от того, чтобы скользнуть по моей ноге пальцами вверх, или вот-вот прекратит эту игру в невозмутимость и прижмется губами за ухом, прошепчет что-то из тех безумных откровенных слов, которыми осыпал меня, как и суматошными поцелуями в темноте учительской. И в этот раз не просто скажет, но и не остановится, хоть небо на землю упади, дойдет до конца и меня доведет, дотащит, сколько бы ни твердила свои намертво прилипшие к языку «нет, нельзя, неправильно». И почему, вот почему, во имя всего разумного и логического на свете, если я знаю, как правильно следует вести себя и тогда в прошлом, и сейчас, эта проклятая правильность ощущается такой противоестественной? Все равно что знать, что вокруг тебя пьянящий, потрясающий чистоты воздух, но ты запрещаешь себе им дышать просто потому, что все вокруг могут счесть свободное дыхание непристойным. Именно все вокруг, потому что я сама уже, кажется, совершенно забывала, что неправильного или постыдного в том, чтобы поддаться своим желаниям. Взять и самой податься к Максу, когда он нависает надо мной… или всего лишь повернуть голову и разомкнуть губы, приглашая. А дальше уж пусть катится-несется этот постоянно мучительно пульсирующий внутри огненный шар, хоть вверх, хоть вниз, сметая на своем пути, сжигая обоих… Ну да, а потом все закончится и наступит трезвость посреди руин, унизительная и безвозвратная. Может, первое побуждение бежать, бежать без оглядки от этого невозможного мужчины – разрушителя моей адекватности – и было самым верным? Бог с ним, с бытовыми последствиями, они из разряда тех, что устранимы. Плавали – знаем. А вот новый срыв в безумство с Максом разнесет в пыль все, и прежде всего – меня.