пытается влезть повыше, из глубины участка хрипло басит собака, с дачи напротив ей визгливо отвечает другая, вступают еще несколько — и Лева спрыгивает с перекладины.

В какой-то момент седой лохматый кабысдох догоняет его и бежит рядом, то обгоняя, то возвращаясь, но, когда Лева уже начинает радоваться, что у него теперь есть друг, пес ныряет под забор и исчезает на темном участке.

В какой-то момент он видит через сетку забора женщину, которая появляется на крыльце террасы с тазом в руках. Он молча смотрит на нее, но она не замечает его, уходит за угол — слышно, что она выплеснула воду, — возвращается и скрывается в глубине дремлющего дома.

И в какой-то момент дачи кончаются, Лева выходит в поле, моментально превратившись из человека в точку, и вдруг понимает, что вот это, скорее всего, и хорошо, и правильно, потому что так он больше никому не помешает — ни деревьям, ни животным, ни камням.

Сон обнимает его, заставляет остановиться, замереть.

Далеко слева видна темная туча леса, далеко справа — смутные пятна деревенских домов. А впереди, кажется, ничего нет, кроме бесконечного поля.

Татьяна кричит: «Лёва! Лёёёёва!»

Катя скрипит во сне, собираясь заплакать. Ей снится пожар.

Вова лежит и смотрит перед собой. Он не хочет умирать. Но, может быть, когда это случится, он будет этого хотеть?

Светлана, Анатолий и еще другие люди рассыпаются редким горохом по улицам поселка и тоже кричат, вызывая смятение в темных дачах.

Лариса Витальевна давно уже смотрит на одну и ту же страницу.

Лева садится на корточки. Не шумят от ветра листья, не лают собаки, не долетают отзвуки человеческих голосов.

В беззвучной темноте он говорит:

— На помощь.

Он не знает, кому может быть видна точка, которой он стал,

но издалека раздается тихое постукивание. Оно набирает силу, и вот на горизонте, свистнув, как чайник, появляется игрушечный состав с желтыми точками окон. Он тянется через поле — от левого края к правому, — настигает правый край, несколько мгновений занимает всю длину горизонта, от леса до деревни, и постепенно скрывается за деревней.

Вспыхивают фонари у него за спиной, зажигаются окна, и сразу с нескольких дач доносится торжествующий вопль. Громко вступает заработавшее радио, дует ветер, и лают собаки.

— Лёёёва! — кричит мама.

Лева оборачивается. По улице, передаваемая фонарями из одного круга света в другой, бежит Татьяна.

— Спасибо, — говорит Лева.

Часть 2.

Полная картина мира

Я просыпаюсь раньше всех и иду в ванную.

Желтая раковина, серые трещины, черные треугольнички выщерблин. (Не совсем треугольнички. Точнее говоря, это небольшие трапециевидные выщерблины.)

Я чищу зубы, травмируя десны. Розовые разводы в густой белой пасте. Сплевываемой.

Из унитазного бака по желто-бурой полоске струится тоненький ручеек. В темное чрево его. Непрерывно.

Я иду на кухню, ставлю чайник, делаю бутерброд с сыром.

Квартира тихо дышит теплым несвежим воздухом. Мама еще на даче; в терпеливом ожидании ее тихо поет радио «Орфей». Баба Клава ворочается.

На запах еды ма-те-ри-а-ли-зу-ют-ся кошки. Дачные везунчики, привлекшие внимание расцветкой, характером или ущербностью настолько, что невозможно не забрать. Им вчерашнюю гречневую кашу.

Я быстро ем, допиваю на ходу растворимый кофе, нахожу что-нибудь не очень грязное и мятое.

Иду на работу.

Я окончил вечернее отделение филологического факультета Московского государственного университета имени Ломоносова, но работаю в библиотеке. Многие считают, что это как бы профессиональный мезальянс, и, возможно, это так и есть, но

Тут вот что.

Я все еще думаю, что счастье — это когда хорошо и правильно. Я не ем убитых животных и не использую кожаные вещи, не дарю срезанных цветов и не убиваю мух и тараканов. Но я не могу не пользоваться теми продуктами, для производства которых все равно требуется уничтожение живого мира, и, эрго, невольно становлюсь частью несправедливости.

Отношения с людьми, которые я пытаюсь выстроить по разумным и простым законам, мгновенно влекут за собой хаос и абсурд. Оглушительные. Ибо на самом деле они требуют не простоты, а сложности: понимания подтекста слышимого, уместности говоримого, сопоставления с понятым ранее, этсетера, этсетера. Бог весть сколько глупостей, вызвавших обиды, ссоры и усложнение отношений, я уже сказал. И сколько всего нужного, ожидаемого, необходимого не догадался произнести.

Иногда я решаю, что, поскольку ничего с этим поделать не могу, надо просто жить, стараясь причинять как можно меньше ущерба миру. Но грех мой предо мною есть выну. Состояние Пилата, который умыл руки, зная, что не умыл их.

Я тоскую по утраченному, еще не будучи обретенным, порядку.

Библиотека же имеет непреложные правила. Они собраны в книге под названием «ББК». Библиотечно-библиографическая классификация. 83.3 Р1 — Б43. Белинский. «Статьи о литературе». 24.5 — Б82. Борнацкий. «Основы физической химии». 63.3(0)4 — И90. «История средних веков». Да, многое спорно, особенно теперь, когда печатают, например, Набокова и Бродского. Это русская литература или зарубежная? А Горький — русская или советская? Но ББК решает эти вопросы за меня, и необходимость подчинения и смирения, даже в сомнении, меня бережет. Некоторым образом снимает ответственность.

Я люблю объяснять читателям, как работать с каталогом и что значат эти буквы и цифры. Читатели хаотично не понимают, забывают, путаются, но процесс объяснения меня успокаивает и никогда не утомляет.

Среди постоянных посетителей абонемента у меня есть свои любимцы — те, что приходят в одно и то же время (многие — одетые в одно и то же) и берут книги из одного и того же раздела. Большинство из них взятых книг не читают — это видно и по девственным, не гнутым корешкам новых поступлений, и по закладкам, лежащим между одними и теми же страницами. Девочки-библиотекарши недолюбливают их за создание лишней работы. Бессмысленной. Но я уважаю за сохранение незыблемой устойчивости порядка. Мне иногда хочется поговорить с ними и спросить, как они управились с теми проблемами, которые я считаю неразрешимыми, но я подозреваю, что их поведение имеет бессознательно-механическую природу — следовательно, не поможет мне в поисках ответов. Кстати, вы-ше-о-зна-чен-ны-е девочки-библиотекарши считают (я знаю), что я на этих читателей похож. Но я не похож. Я странен иной странностью. Абсолютно.

Так я живу — в некоей онтологической стагнации.

…время шло, и он сомневался:

— Либо мне погибнуть?

Это Платонов. В этом году был хороший выпуск «Филологических записок» — весь по Платонову. В прошлом году были статьи по Мандельштаму. Я писал диплом по «Воронежским тетрадям» Мандельштама.