Из Барбадоса, Доминики, Антигуа, других мест, где приходилось бывать по службе, Нельсон продолжал забрасывать Фанни Нисбет письмами, повествуя о трудностях, с какими столкнулся, отыскивая для нее шляпку для конной выездки, об успешной покупке серого попугая (хотя и не красноперки, о которой она просила), о скандале, затеянном настройщиком при транспортировке ее рояля на Сент-Китс, жалуясь на одиночество, «москитов и тоску» и лихорадку, буквально сводящую его с ума, заверяя ее в своих чувствах и в том, что исключительно ради нее он так заботится о своем здоровье и каждое утро пьет бульон и козье молоко, не забывая добавить, конечно, как он по ней скучает и жаждет снова увидеться как можно скорее.

«Ничего мне не хочется так, как быть рядом с Вами. Брачные узы, супружеское счастье — вот самое главное мое желание, — пишет Нельсон. — Что ни день, я благодарю Всевышнего, открывшего мне глаза на Вас. Не сомневаюсь, таким образом Он меня благословил… Не материальный интерес, не какой-то случайный порыв, приносящие многим так много горя, — нас, мне кажется, сближает истинное чувство».

«Последуй я Вашему совету и не погонись за американцами, находился бы сейчас рядом с Вами, — пишет Нельсон в другом, отдающем некоторым самодовольством письме. — Но в таком случае мне пришлось бы пренебречь своим долгом, а ведь, по-моему, те чувства, какие Вы ко мне испытываете, не позволили бы Вам желать этого. Долг — главное для морского офицера. Перед ним, как это ни болезненно, должно отступить все личное».

Наконец в другом письме, скорее всего не особенно порадовавшем Фрэнсис, Нельсон сообщает о том, как угнетен он известием о смерти мужа дорогой миссис Мутри и отказом адмиралтейства выделить ей пенсию: «Не могу найти слов для выражения ей сострадания и уверен — с Вашим-то добрым сердцем Вы целиком разделяете мои чувства! Что может ранить сильнее, чем беда добродетельной женщины? И если сочувствие хоть как-то способно облегчить боль и страдания сей замечательной женщины, то в нем она недостатка не испытывает. Не сомневаюсь, Вы полюбите ее с первого же взгляда».

Очередное бестактное письмо последовало, когда в Вест-Индию во главе фрегата «Пегас» вернулся принц Уильям. «Его королевское высочество, — пишет Нельсон, — постоянно повторяет, что я наверняка женат, ибо, по его словам, никогда не встречал он возлюбленного, так скромно, а главное, так мало толкующего о предмете своей любви. Когда же я его разубеждаю, он в ответ говорит: в таком случае вы ее чрезвычайно уважаете, а подобное чувство, прошу простить, отличается от любви. Он прав: моя любовь зиждется на уважении».

Далее Нельсон живописал вольную манеру обращения принца с юными дамами и горечь разочарования дам постарше, с которыми он отказывался танцевать. И хотя расплачиваться приходилось бессонными ночами — «всего дважды или трижды удавалось ему лечь спать до рассвета», —

Нельсон «примирился со своим положением чичероне по отношению к его королевскому высочеству», ибо «по-настоящему любил честь принца». Правда, честь честью, но Нельсон, хоть и с большой неохотой, вынужден признать — молодой человек нередко изрядно ему досаждал. Взять, к примеру, случай с Айзеком Шомбергом, способным и добропорядочным, правда, несколько заносчивым офицером, назначенным на «Пегас» первым лейтенантом, с тем чтобы рядом с непредсказуемым капитаном королевских кровей всегда находился человек двенадцатью годами его старше, на которого можно положиться.

Шомберг — отдаленный родственник графа фон Шомберга, немецкого солдата удачи, осевшего в Англии примерно столетие назад, — в отличие от Нельсона явно не питал возвышенных чувств к принцу Уильяму. Столь же бесспорно можно утверждать — его мнение о последнем разделяло большинство офицеров «Пегаса». Несдержанный в выпивке, страдающий от множества дурных болезней, включая гонорею, постоянно озабоченный нехваткой денег и получающий массу наставительных писем от родителей, принц Уильям никак не подходил на роль командира корабля. Он донимал команду массой мелочных распоряжений, порой совершенно ненужных, а порой и попросту абсурдных, как-то: «Поскольку употребление неприличного, особенно в устах британского моряка, выражения «пидор» вошло на судах его величества в обиход, постановляю: тот, от кого оно будет услышано, подвергнется самому суровому наказанию». А суровые наказания и впрямь имели место. Так, например, матроса и морского пехотинца как-то подвергли экзекуции лишь за то, что они развесили свою одежду сушиться на палубе. Когда лейтенант Шомберг счел наказание не соответствующим проступку, ему в резкой форме велели «держать свое мнение при себе». Таким же образом его одернули, когда он как-то отправил лодку с матросами на берег без разрешения капитана. До крайности уязвленный, Шомберг написал письмо Нельсону, настаивая на суде военного трибунала.

Не имея под рукой достаточного количества офицеров в капитанском звании для созыва трибунала, Нельсон велел посадить Шомберга под арест и издал приказ, запрещающий офицерам требовать военного трибунала «по пустякам». Быть может, в душе он и испытывал сочувствие к Шомбергу, однако же никак его не обнаружил. Капитану Локеру Нельсон писал: «Его королевское высочество поддерживает на судне строгую дисциплину, и без всякого преувеличения должен сказать: немного мне встречалось фрегатов, где служба стояла бы на такой высоте. Правда, с офицерами ему приходится нелегко, особенно с первым лейтенантом. Я посадил его под арест».

Поразмыслив над ситуацией, Нельсон пришел к выводу: возможно, и принц несет за нее свою долю ответственности, и написал ему письмо, где, стараясь изо всех сил не задеть самолюбия человека, чьего покровительства он менее всего хотел бы лишиться, изъяснялся в на редкость льстивом тоне:

«Если истинное величие состоит в истинной добродетели, то… Ваше Высочество наилучшим образом подтвердили эту истину в случае с мистером Шомбергом… Предубеждения, как мне известно, Вашему Высочеству никогда не были свойственны и, уверен, не будут свойственны и впредь: они несовместимы с внутренним достоинством Человека Чести. Разумеется, Шомберг поспешил с письмом. Но теперь, когда его нет рядом с Вами, извините мне, мой принц, дерзость и позвольте дать совет: даруйте ему свое высочайшее прощение. Взгляните на дело с той высоты, на которой Вы пребываете. Никто из нас не без греха. Грех Шомберга состоит в поспешности, но имея в виду его качества как офицера, я бы, скажу со всей прямотой, не стал ему ставить это в упрек… Принцам редко, очень редко выпадает на долю общаться с людьми бескорыстными и беспристрастными. Я отнюдь не считаю себя исключением, но… единственная моя корысть состоит в том, чтобы Ваше Королевское Высочество сделались величайшим и лучшим из людей, когда-либо родившихся в нашей стране».

Пропустив мимо ушей славословия, принц надменно отверг просьбу амнистировать столь дерзкого офицера. Он этого никогда не делал ранее и не будет делать впредь, а уж в случае с Шомбергом и подавно. «На судне у меня все более или менее в порядке, — заключает принц-капитан. — Я провел два заседания военного трибунала, на одном из них к ста ударам плетьми приговорили проштрафившегося оружейника, на другом — к пятидесяти матроса». Принц приговорил к экзекуции даже немецкого художника, оказавшегося на борту «Пегаса», чтобы написать тропический пейзаж, и чем-то его задевшего. Более того, у принца руки чесались наказать и тех офицеров из собственной команды, которые выражали сочувствие Шомбергу, заходя к нему в каюту, где он содержался под домашним арестом. Одного из них, лейтенанта Уильяма Хоупа, с позором отправили домой без свидетельства о службе, требующегося для получения денежного довольствия.