— Разумеется. Впрочем, одного дня на чтение не хватит, я думаю. — Он достал из ящика ключи и кинул мне всю связку. Я их довольно ловко подхватил. — Это от моего склада.

Я кивнул. Насчет склада я был в курсе. Уже доводилось туда заглядывать. Речь шла о том месте, где отец держал всякие вещи, с которыми не желал расставаться, когда очередной бракоразводный процесс деградировал до ситуации перетягивания каната или растаскивания ценностей. Он владел существенным количеством неплохих живописных полотен современных мастеров, которые скупал в 80-е и 90-е годы, когда художники были еще студентами, едва наскребавшими деньги для оплаты съемных углов. Прошло более десятилетия с тех пор, как я видел хотя бы одну картину вывешенной в доме. Сейчас их хранили в уединении и темноте склада в районе Южного Уимблдона. Там же находились и все вещи моей матери — в помещении, которое человек с болезненным умом мог назвать капищем для поклонения.

У меня ушел час на дорогу до Уимблдона, а затем и сорок пять минут на последнюю полумилю до парковки складского комплекса. Когда я наконец прибыл на место, то увидел, что именно было причиной дорожной пробки. Две пожарные машины вкупе с передвижным полицейским штабом и патрульным автомобилем блокировали полширины проезжей части. Дорога была залита пеной и лужами воды, которой пожарные до сих пор тушили остатки огня. Очень странное явление, потому как я не видел дыма и не слышал завывания сирен в голове нетерпеливо поджидавшей процессии автомашин.

Большинство складских строений, возведенных из шлакоблоков на стальном несущем каркасе, не пострадали. Я был вполне уверен, что драгоценное собрание современного искусства моего отца и любовно сохраняемые пожитки матери окажутся в целости и сохранности. В то же время мое екнувшее сердце подсказало, что именно погибло в слепящем пламени.

Словоохотливый пожарный подтвердил опасения, когда я спросил, в чем причина пожара.

— Очаг возгорания пришелся на металлический шкаф, набитый старыми книгами, — ответил он, не переставая жевать резинку. Лицо его было перемазано сажей. — Вспыхнуло — как на сеновале. Странно, что огонь не распространился, ну да слава богу. Хотя повозиться пришлось прилично. Две смены тушили.

— Может, это был поджог с каким-нибудь катализатором?

Он надломил бровь и, покачиваясь взад-вперед, поглядел на носки ботинок.

— Нет, приятель, это вопрос не ко мне. Не по адресу обратились. Впрочем, могу сказать, что бумага так не горит. Черта с два. Не дает она такой температуры. Во всяком случае, сама по себе.

Я кивнул. Принюхался. Воздух был кислым, застоялым. Пена из брандспойтов тянулась желто-бурыми потеками по обочине, отыскивая канализационные сливы. Я, конечно же, уехал не сразу. Решил перепроверить полученные сведения у людей, которые заведовали складом. Да, послеполуденное время я провел на этой унылой окраине юго-западной части Лондона, устанавливая факты. Однако с самого начала я был убежден, что сгорел пятитомный судовой журнал «Темного эха». Сгорел до того, как я его прочел, до того, как Фрэнк Хадли мог наложить на него свои многоопытные руки. Пожар начался ночью, задолго до рассвета, когда я мучился своим нелегким, полным видений сном. Я не знал, как это могло сказаться на ремонтном графике Хадли. Не знал даже, сколько времени уйдет на инвентаризацию ущерба и объявление печальной новости моему отцу. Если на то пошло, сейчас я был уверен лишь в одном. Я расскажу Сузанне. Все-все расскажу, как только она вернется из Дублина. Я не верил в максиму, что поделиться с человеком той или иной проблемой — значит уменьшить ее вполовину. Так же как и в то, что избитая народная мудрость хоть как-то сработает в этой конкретной ситуации. Однако ясно: продолжать утаивать факты нельзя. И я был слишком напуган той решительностью, с какой события выходили из-под моего контроля.

Отец любил повторять, что склонность исповедоваться является-де одной из моих отличительных черт. Пожалуй даже, говорил он, она у меня вообще единственная. Ни одна из его шуточек не была рассчитана на смех до колик в животе. Он изрекал их так, словно отщелкивал очередное победное очко. С другой стороны, конкретно по данному вопросу он был прав. Мое неудачное — с точки зрения отца — призвание ранило его очень глубоко. Я уже намекал на это обстоятельство, когда говорил, что я замарал собственную репутацию в его глазах в той части, которая касается духовных вопросов.

К девятнадцати годам я решил было, что хочу стать священником. Тяга к вере во мне была неодолимой, и я даже не пытался ей противостоять. Я бросил университет и поступил в духовную семинарию. С головой погрузился в благочестие и самоограничение как средство служения Господу. Такой выбор жизненного пути был на редкость старомодным. В конце концов, речь шла о девяностых годах, когда среди интеллектуалов стала популярной известная чувствительность, своего рода императив, требующий понять твою собственную мужскую натуру и стать более открытым и честным по отношению к женщинам. Этот причудливый вывих общественного сознания к концу десятилетия выродился в рефлексирующее созерцание собственного пупка и унылую форму самолюбования. Но все-таки определенная чувствительность была позволительна. А вот что считалось неприемлемым, так это сутана и каждение ладаном. Пожалуй, последний раз католическое духовенство было в моде в тот период, когда Бинт Кросби ходил с пасторским воротничком и изъяснялся с ирландским акцентом в сентиментальных голливудских мелодрамах тридцатых годов, где фигурировали низкопробные кабаки и ночлежки для бездомных. С тех пор имидж священника неуклонно катился под откос.

Мои друзья были неприятно поражены. Они отреагировали так, словно я стал жертвой какой-то секты. Большинство просто оборвали все связи. Парочка оставшихся верными попытались спасти меня от сего опасного заблуждения и стремления пустить под откос собственную жизнь еще до того, как она успела расцвести. Тогдашняя подружка истолковала весь процесс как кризис сексуальности, сиречь я обнаружил, что являюсь гомосексуалистом, но не осмеливаюсь признаться в этом ни себе, ни ей. Ее идиотская интерпретация происходящего спровоцировала во мне грех суетности. Неужели я настолько безнадежен в постели? Вот уж никогда бы не подумал.

Отец же пребывал в восторге. Мой жизненный выбор объяснил наконец все те заскоки сыновнего характера, что его обескураживали и повергали в смятение. Нашлось-таки оправдание недостаточной агрессивности и тусклому огоньку духа соперничества. Моя мечтательная склонность к одиночеству приобрела черты добродетели. А самое главное, как мне кажется, отец посредством меня вкусил божеской благодати. Жертвоприношение собственного отпрыска на алтарь священнослужения в точности походило на средневековый обычай запасаться индульгенциями, столь распространенный среди богачей, которые не могли найти время для молитвы, потому как были слишком заняты извлечением барышей. С той только разницей, что в моем случае это выражалось еще более выпукло. Нельзя сказать, чтобы отец был отъявленным безбожником. Нет, он искренне верил во всемогущего и порой мстительного бога. Однако жизнь бизнесмена подорвала его шансы на искупление, и он халатно относился к своим обязанностям по выделению гарантий под адекватное восполнение ущерба, причиненного собственными прегрешениями. Короче, отец допустил серьезный овердрафт в Банке Всевышнего. Мое решение вести целомудренное существование в нищете и благочестивом служении его богу позволило отцу подбить баланс с положительным сальдо. Это, конечно, просто гипотеза, но, полагаю, я прав. Раз уж своего отца я знаю, да и знание это далось мне тяжким трудом. Стало быть, ее можно считать хорошо обоснованной догадкой.